Граф Яков Брюс, поглядев на новое правление, подал в отставку. Екатерина подписала его бумагу о выходе из Верховного совета, наградила орденом — и он уже собирался в путь-дорогу.
Осень была ясная, лёгкая. 

Брюс прохаживался по дорогим местам, прощаясь с Санкт-Петербургом. Потеплевшими глазами смотрел на летний домик царя. Забрёл в Летний сад, сделанный в европейском виде, там боскеты перемежались с деревьями, кусты — со скульптурами. Античные фигуры — с мужскими торсами и женскими «штуками» грудными. Так их называл непривыкший и стыдившийся обнажённых фигур работный люд. Да и вельможные дамы ворчали на сие Петрово новшество.
В саду было малолюдно — уж не протестуют ли обыватели из-за этих «грудных штук»? Такие скульптуры, пожалуй, опаснее стриженых бород и обрезанных рукавов. Да, великий Пётр, куда бы ни бросил взгляд, во всё вносил своё.

 В Сенате приказывал говорить «не по писаному, а своими словами, дабы дурость каждого видна была». Сад украсил обнажёнными «бабами» и амурами. Екатерина велела насадить тут поболе цветов, и это смирило обитателей «умышленного града».
Сидя в беседке, Брюс наблюдал, как цветы и листья перекликаются с нарядами дам, одетых в немецком духе. 

Как не покрасоваться на виду у важных вельмож и сановников, у моряков на судах, бороздивших Неву? Недурно и посидеть в беседке, посплетничать.
Девочки, а скорее отроковицы лет 12−13, шептались на аллее Летнего сада, скрывшись от гувернанток, их сопровождавших. Две из них — именитые, без которых сие повествование было бы неполным. Это Наталья Шереметева и Катерина Долгорукая. Да и третья, Марья Меншикова, тоже.
Заметив в беседке Якова Вилимовича Брюса, одна шепнула:
— Пойдёмте к нему, пусть погадает. — Долгорукая, подхватив подруг, потащила их к беседке.
Брюс сидел, вытянув длинные ноги, уложив одну на другую, прикрыв немного глаза, словно прислушиваясь к чему-то, одному ему ведомому. Скорбел по любимому императору или чуял в воздухе худые времена? Ещё недавно он чувствовал себя почти вровень с императором, они ценили и уважали друг друга. Брюсовы знания ни с чем не сравнимы, никого в России нет знатнее его в языках и науках, в астрологии и в алхимии. Он — потомок шотландских и ирландских королей. С Лефортом, Остерманом тайно говаривали про старинную легенду о Чаше Грааля, о крови Христа, о том, что искать её след надобно не в Европе, а в северных землях.
Однажды провели прямую линию от Шлиссельбургской крепости к месту Петропавловского собора, царю понравилась та идея, и Пётр сам заложил первый камень.
Вознёсся шпиль золотым крестом, а крест тот опирался на яблоко, которое есть тайный знак… В Европе они узнали о масонах. Царь, однако, был тем и велик, что не поддавался чужим словесам, брал лишь то, что полезно, любопытно для российского человека. «Знать — не значит подчиняться или исповедовать чужие обряды и законы», — говорил он. Ничем не могли совратить Петра с его православной точки опоры.
«Уж не космогонического ли происхождения сей человек?» — думал Брюс. Он был звездочётом и все земные явления связывал с небесными, знал о Луне и звездах столько, сколько неведомо никому… В нём было нечто загадочное.
И юные княжны — Долгорукая, Меншикова, Черкасская, Шереметева — предстали перед его беседкой. Катерина, приседая и жеманясь, поклонилась:
— Яков Вилимович, вы знаете тайны земли и неба. Погадайте нам! Что вам стоит? Соблаговолите… Как погадать? Да вы ж по-всякому умеете… По Луне, на ладошках, по звёздам… Уже меркнется… Вы ж чудесник, всезнатный человек!
Брюс повёл глазами от одной к другой девице, помолчал, и в глазах его мелькнуло озорство, смешанное с напускной важностью. Ещё глубже, кажется, стали морщины, они как шрамы пересекали его лицо во всех направлениях.
— Ай-яй-яй! Вас ист дас, медхен?.. И вы, никак, желаете, чтоб я сразу всем гадал? Так не бывает. По одной, только по одной. — Он оглянулся вокруг. — Прочие вон с глаз моих, за кусты, за боскеты!.. Ах, медхен, медхен! Девицы, вступившие в пору амурных дел и стыдных мыслей! Сами от себя вы держите в тайне чувствования свои, оттого и решились выведать что-нибудь. Зер шлехт, медхен! Своя голова — царица, а вы… чего ждёте от меня? Света много, Луны не видно, как буду гадать?
— А вы по ладошке, Яков Вилимович, — шепнула Марья Меншикова, лицом совсем не схожая с отцом, ни хитрости в глазах, ни силы, волосы — белым облачком, личико — как пасхальное яичко. Отец хотел её сосватать с юным Петром, а у неё совсем иной человек поселился в сердце. Ничего не поделаешь, надобно отойти, — Катерина уже ручку протянула, и Марья с Натальей и Варей отошли за боскеты.
У Катерины лицо бледное, а глаза тёмные, блестящие, Брюс раскрыл её ладонь, поводил по ней жёстким своим пальцем, перевернул, вбок поглядел — долго молчал и, наконец, промолвил:
— Кровь долгоруковская так и кипит, так и играет в тебе… Только не всё судьба делает так, как кому хочется… Амур? Глубокая линия любви… Только к чему — или к кому?.. Ветры танцуют посредине… Многие бедствия ожидают тебя, храбрая княжна. Однако и силы твои великие…
— А ещё? Что ещё там? Чего ждать?
— Разве мало я тебе сказал? Прочее — сама уразумеешь… И иди. Ежели дождёшься — покой получишь, — закончил он.
У Катерины горели глаза, она уже знала толк в амурных делах, её «петиметр» — кавалер из австрийского посольства и очень хорош собой. А Брюс уже вынес заключение, что девица сия нравная, привередливая, капризная.
— Высоко взлететь — тяжело падать, — добавил он. — Власть и роскошь убивают чувства… На твоей голове может быть либо корона, либо — железный крест: берегись, красавица, власти, да и себя самой…
— Да почему, почему? — вспыхнула Катерина.
— Дас ист фатум, судьба. Иди, — скривив губы, бесстрастно заметил Брюс, отвернулся и произнёс сам для себя: — Чего ждать, чего гадать, коли не стало Петра Алексеевича? Он владел всеми основами знаний, стремился учиться, знал альфу и омегу всякой науки…
Между тем темнело, и на светлом небе обозначился бледный краешек Луны. Брюс поднял подзорную трубу, которую всегда носил с собой. Перед ним стояла Марья Меншикова. Долго молчал, глядел в небо, а сказал коротко:
— Знак твой в Плутонии, а у любезного тебе человека — в Меркурии, и озабочен он практическими делами… Весьма озабочен, кабы не повредило сие тебе. Хаос, хаос!.. Сосна и берёза не растут рядом — знаешь? Любить друг друга — не значит сковать другого… Суженый твой будет далеко…
Брюс знал «любезного» сердцу Марьи человека, даже учил его персидскому языку, и того должны послать в Персию. Звездочёт опустил подзорную трубу.
— А что потом? — вспыхнула Марья.
— Не ведаю. Иди!
Робея, предстала перед Брюсом Наташа Шереметева. Слыхала, что учёному ведомы всякие тайны, даже то, что под землёй, — по травам, камням, расположению угадывает он, где железо, а где медь, серебро, и называют его «рудознатцем». Тот начал неожиданно:
— Вот бы кого мне в ученики! — Глядя в её нежное лицо, твёрдым пальцем провёл по ладони. — Среди человеков тоже есть золотые жилы… Таков был твой фатер Борис Петрович Шереметев… Умница, благоразумница, но… ждут тебя испытания. Только всех ближе ты к Небу, к Богу… Ах, медхен… Золото огнём закаляется, а человек — напастями… Но рано или поздно — вы вместе… когда белые птицы поднимут белые крылья… Чем глубже горе — тем больше вместится радости… тем громче звонят колокола.
Яков Вилимович на секунду прижал Наташу к груди и тут же оттолкнул:
— Дай Боже тебе справиться… mit Fatum! — и поднял вверх палец.
Стайку отроковиц позвали гувернантки, и они исчезли. А Брюс остался ждать, когда стемнеет петербургское небо…
Однако скоро заметил знакомый силуэт — высокую, тонкую фигуру в белом парике: неужто внук Петра I, будущий наследник Пётр? У юного отрока был хороший знак рождения — Весы, только не похоже, чтобы жил он в равновесии, покое. Ах, Питер, Питер! А кто это быстрым шагом догоняет его? Да то ж Меншиков! Он поселил у себя царевича и следит за ним…
* * *
Не знал Брюс, что Меншиков и на следующий день опять искал царевича.
Остерман советовал отроку подружиться с Петром Шереметевым — и юного Петра приглашали в его Фонтанный дом. Только похоже, что более, нежели к Петру Шереметеву, благоволил он к сестре его Наталье. Как-то она сказала: мол, оба мы без отца, без матери, сироты, и это ему понравилось. А ещё пахнуло чем-то давним от её бабушки Марьи Ивановны. Она вспоминала зятя своего фельдмаршала Бориса Петровича, дружбу его с царём Петром I.
И в тот день, завидев карету наследника на Фонтанке, Наташа выбежала к воротам и летала как ласточка, показывая графские хоромы. А потом они уселись в бабушкиной комнате и слушали её рассказы.
Не выпуская из рук пяльцы, та рассказывала о знатном путешествии Бориса Петровича по заграничным краям. Какие необычайные приключения совершились в той поездке! Обоз был великий, несчётно подвод — там лежало всё, что надобно для долгой дороги, а ещё дары иностранным королям. Польскому Августу, венскому Леопольду, папе римскому и многим, многим… А в Польше случился «рокош» — с мятежами и убийствами. И только знание польского языка да галантность Шереметева спасли от злодейства. А ездил он под именем ротмистра Романова и своей фамилии не называл. В Вене его с почтением принимал королевский двор, и очаровал он всех любезным обращением с дамами и учтивостью…
Пётр I велел искать союзников на юге Европы — оттого пришлось проявить религиозное свободомыслие. «Ротмистр Романов» ради того посетил католический собор. Очень нужна была встреча с римским папой, чтобы, как велел Пётр I, заручиться и его поддержкой в будущих войнах. За Борисом Петровичем в той поездке следили секретные агенты и писали: мол, подозрение вызывает сей московит, желает он посетить остров Мальту, а что думает — неведомо, разгадать его мысли трудно, похвалы его сомнительны… На обратном пути с Мальты — тоже приключения: море так разбушевалось, что они еле живы остались… А всё же дело царское сделано: число наших сторонников прибавилось…
— И государь сказывал, когда они встретились: «Зело благодарен я тебе, ротмистр Романов, то бишь генерал Шереметев!» Вот каков мой зять Борис Петрович, — горделиво повернув голову, сказала бабушка. — Вот и ты, Петруша, да и сестрица твоя, вы сидите близ трона — так про этакое-то запоминайте, авось пригодится.
— Думаете, служить царю и Отечеству легко? — продолжала она. — Царь-то молод, скор, словно молния летает. С ним мешкаться — ни-ни. «Не мешкай! Не чини отговорки!» — любимые его словечки… Дал царь приказ: «Взять крепость Мариенбург! Паки и паки!» И всё!..
Взятие Мариенбурга было действительно большой победой Шереметева. Крепость окружена была морем, неприступна, как её взять? Сын фельдмаршала Михаил предложил: пробить брешь в стене и туда устремиться войску. Но на чём плыть? Как доставить снаряды? Пришлось разорить соседнее селение, поломать дома — из брёвен сделали плоты… Осада была долгой. Когда открылись ворота, Шереметев въехал на белом коне, его встречал пастор Глюк, а генерал удивлялся: «Почто так долго не пускали нас? Зачем столько людей погубили?»
— Но была и великая прибыль, — заметила бабушка. — в доме пастора Глюка Шереметев увидал служанку, которая подавала ему кофе, — хороша, услужлива, говорит по-немецки. И Шереметевы (был там и сын Михаил) взяли её к себе: мол, будет «портомоей», солдатские порты стирать… А вот поди ж ты — из портомои-то вышла царю жена, ныне — императрица…
* * *
Марья Ивановна не пропускала случая похвалить свой род, поучить уму-разуму будущего наследника и поворчать на выскочку Меншикова.
И тут, словно отзываясь на её мысли, у ворот раздались лошадиное ржание, гвалт и грубые голоса. Она выглянула из окна. Господи, сам Меншиков!
— Где великий князь? Кто разрешил покинуть мой дворец, ехать в Фонтанный дом?
Пётр Шереметев съежился, сестра его перепугалась, но бабушка поднялась во весь рост — лицо её стало высокомерным — и промолвила хозяйским голосом:
— Что стряслось, Александр Данилович? Отчего такая хлопотня?
— Да вот, — гость снизил тон, — Остерман дожидается Петра Алексеевича, а его нет и нет. Учиться надобно.
— Учиться? — усмехнулась бабушка. — А ты знаешь, что твой Остерман учит только арифметике да греческому, а я — про жизнь истинную сказываю.
Меншикова словно приструнили — притих и ласковым голосом пригласил царевича в экипаж. Камердинер усадил всех, и лошади понеслись на Васильевский остров, к Меншиковскому дворцу…