Тем временем в Риме начинали серьезно задумываться над оборотом, который приняли дела в Кампанье после вторичного поражения Публия Вариния. Пятьдесят тысяч вооруженных гладиаторов под начальством человека, в котором уже все, краснея от стыда, были вынуждены признать отвагу, мужество и опытность являлись полным хозяевами кампанской провинции, в которой, за исключением нескольких городов, всякая тень власти Рима, всякий след его авторитета уже были уничтожены; эти пятьдесят тысяч вооруженных гладиаторов, серьезно угрожали Самниуму и Лациуму, то есть передовым укреплениям Рима, становились слишком, грозной опасностью, чтобы относиться к ней легкомысленно и небрежно, Поэтому в комициях этого года управление провинцией Сицилией, а вместе с ней и ведение войны с гладиаторами были отняты у Вариния и переданы почти единодушным голосованием народа и Сената Каю Анфидию Оресту. 

Это был патриций лет сорока пяти, очень опытный в военном деле. За свое мужество и проницательность он пользовался большим авторитетом и симпатией как у народа, так и у Сената. В первые месяцы 681 года Орест собрал сильное войско из трех легионов: один состоял из римлян, другой — только из италийцев и третий — из союзников — далматов и иллирийцев. Эти три легиона представляли силу приблизительно в двадцать тысяч человек. В соединении с десятью тысячами, спасшимися после разгрома при Аквинуме, они образовали армию в тридцать тысяч бойцов. Ее Орест приводил в порядок и обучал в Лациуме. 

С ней он обещал на голову разбить Спартака ближайшей весной. Весна пришла с изливающим тепло лучезарным солнцем, с чистым синим небом, с опьяняющим ароматом чудных цветов, с роскошным, ковром зелени, с сладким пеньем разных пернатых, с таинственной истомой бесчисленных голосов любви. Войска — римское и гладиаторское — двинулись: первое из Лациума, второе из Кампаньи, чтобы оросить человеческой кровью зеленеющие поля Италии. Претор Анфидий Орест вышел из Норбы и по Аппиевой дороге продвинулся до Фунди.

 Там он, узнав, что Спартак двигается ему навстречу по Домициевой дороге, расположился лагерем, заняв позиции, на которых он мог использовать преимущества своей многочисленной кавалерии, доходившей почти до шести тысяч человек.

 Через несколько дней Спартак пришел в Формии и раскинул свой лагерь на двух холмах, господствуя над Аппиевой дорогой; затем во главе своей трехтысячной конницы он пробрался к лагерю врагов, чтобы ознакомиться с их расположением и узнать их намерения. Однако претор Анфидий Орест, значительно превосходивший опытностью тех полководцев, с которыми до сих пор сражался Спартак, тотчас же вышел ему навстречу со своей грозной кавалерией. После схватки, правда не имевшей решающего значения и очень короткой, Спартак должен был стремительно отступить и вернуться в Формии. Больше пятнадцати дней Спартак ждал, что неприятель, воодушевленный этим легким успехом, перейдет в наступление, но тщетно! 

Орест был не из тех, кого легко завлечь в засаду. Тогда Спартак решил прибегнуть к одной из тех хитростей, которые приходят в голову только великим полководцам. Темной ночью, в полнейшей тишине он вышел с восемью легионами из лагеря, оставив в нем Эномая с его двумя легионами и с кавалерией; всю ночь он шел вдоль морского берега, забирая с собой всех встречных колонов, крестьян, рыбаков, женщин и детей, чтобы известие о его движении не дошло до неприятеля. Затем быстрым маршем прошел через лес, находившийся близ Террацины, и раскинул лагерь на окраине леса, с тылу неприятеля, в нескольких милях от него. 

Орест изумился, увидев, что Спартак обошел его, но осторожный и рассудительный, как всегда, он всеми способами постарался сдержать пыл своих легионов: пращники гладиаторов доходили до самых частоколов римского лагеря, и солдаты громкими криками требовали, чтобы их вели в бой. Спартак в течение восьми дней напрасно пытался вызвать врага: Орест оставался на месте, не желая принять бой в неблагоприятных для себя условиях.

 Но вождь гладиаторов, искусный на всякие ухищрения, задумал извлечь выгоду из создавшегося положения и из условий местности. В один прекрасный день Анфидий Орест узнал от своих разведчиков, что кроме лагеря возле Террацинского леса гладиаторы раскинули еще два лагеря: один — в сильно укрепленном месте между Фунди и Интерамной и другой — между Фунди и Привернумом. Действительно, Спартак, передвигаясь как обычно с крайней быстротой и в ночное время, большим обходным путем привел четыре легиона, бывшие под начальством Граника, в сторону Интерамны и здесь велел им окопаться на возвышенном месте: а в это время Крикс со своими двумя легионами занял и укрепил указанный Спартаком пункт между Фунди и Привернумом. Таким образом вождь гладиаторов совершенно окружил Анфидия Ореста в его лагере и поставил его перед необходимостью либо принять бой, либо сдаться через восемь дней от голода.

 Положение претора было действительно тяжелым. Теперь, чтобы выйти из этого кольца, он должен был напасть на один из лагерей гладиаторов, причем он даже не мог надеяться на победу, ибо, как ни кратковременно было бы сопротивление легионов Граника или Крикса, оно во всяком случае продлилось бы не менее трех часов. За эти три часа либо Крикс пришел бы на помощь Гранику, либо Граник на помощь Криксу.

 Спартак атаковал бы претора с тыла, и последним пришел бы Эномай, для того чтобы превратить поражение римлян в полный разгром. Печальный и озабоченный Орест днем и ночью ломал голову, тщетно ища выхода из этого опасного положения. Его легионы совсем упали духом. Сперва молотом, а потом все громче они называли претора бездарным и трусливым: он не хотел вести их в бой, когда была надежда на победу, а теперь они должны будут идти на верное поражение и неминуемую смерть. В таком положении были дела, когда претор решил прибегнуть к обману при помощи жрецов. К сожалению, к этому средству еще часто прибегают либо слабые духом, либо хитрецы, которые, играя на страхе и на потребности людей взывать к сверхъестественным силам, стараются подчинить себе сознание большинства народа, используя это подчинение для своих темных и корыстных целей. По всему римскому лагерю было объявлено о больших жертвоприношениях Юпитеру. 

Марсу и Квирину, которые через авгуров должны были научить, как спасти римское войско от грозящего поражения. Направо от претория, в римском лагере находилось место, назначенное для жертвоприношений. Там стоял круглый каменный жертвенник с углублением наверху, в котором зажигался огонь, и с отверстием, через которое должно было стекать вино для возлияний; кругом него были вкопаны в землю шесты, украшенные гирляндами из роз и других цветов. Туда сошлись жрецы трех богов: Юпитера, Марса и Квирина. 

Все трое были в длинных плащах из белой шерсти, заколотых у шеи большой булавкой, в остроконечных шапках, тоже из белой шерсти. Позади них стояли авгуры, одетые в обычные свои греческие одежды, с изогнутыми жезлами в руках, похожими на нынешние пастушеские посохи. Далее следовали два служителя: один из них подводил жертвенных животных к жертвеннику и убивал их, а другой должен был выпускать кровь мелких животных; оба они были в сутанах, отороченных внизу пурпуром и спускавшихся с талии до подъема ноги. Первый поддерживал правой рукой топор, лежавший на плече, второй сжимал в руке широкий отточенный кинжал с рукояткой из слоновой кости; у обоих как и у всех жрецов, были на голове венки из цветов, а вокруг шеи — ленты с кисточками из красной и белой шерсти, спускавшиеся к ногам.

 Такие же венки, ленты и кисточки были на голове и вокруг шеи у быка, овцы и борова, предназначенных в жертву. Низшие служители культа несли деревянный молоток, которым нужно было оглушить быка ударом в затылок, священный пирог, серебряную коробочку со священным фимиамом, серебряную чашу, служившую для наполнения кадильницы, амфору с вином и патеру — особую чашу для священных возлияний.

 Последним шел хранитель священных кур, несший большую клетку с этими священными птицами. Замыкали шествие флейтисты, которым полагалось играть во время возлияний. За жрецами двигалось все римское войско, за исключением солдат, поставленных для охраны ворот лагеря, рвов и частоколов. Когда войско с Орестом во главе разместилось вокруг жертвенника, жрецы, совершив предписанные омовения, бросили фимиам в чашки, посыпали жертвенных животных мукой и по установленному обряду принесли жертву священным пирогом и возлиянием вина; затем один из служителей, подняв голову быка (ибо только когда приносили жертву подземным богам, головы жертвенных животных должны были быть опущены к земле), ударил животное сперва молотком в лоб, а затем прикончил его топором; в то же время другие прикалывали мелких животных, кровью которых вскоре был обагрен весь жертвенник; часть мяса была тут же положена на огонь, пылавший в углублении посреди жертвенника. Внутренности жертв были аккуратно собраны на особую бронзовую дощечку, несколько вогнутую посредине и укрепленную на четырех подставках из того же металла. 

По окончании этих манипуляций внутренностями завладели авгуры и с серьезнейшим видом занялись определением по ним будущего. 

Хотя знакомство с греческой философией и быстрое распространение учения Эпикура отвлекло в это время большую часть римской молодежи от нелепых верований в богов и еще более нелепых верований в лживые фокусы жрецов, в массе народа так сильно вкоренилось чувство преклонения перед богами, что среди тридцати тысяч человек, собравшихся возле жертвенника, ни один звук, ни одно движение не нарушили священного обряда, который продолжался довольно долго; только через полтора часа авгуры смогли сообщить, что знамения благоприятны для римлян, ибо ни одного зловещего пятнышка нельзя было заметить на внутренностях жертв. После этого жрецы приступили к кормлению священных кур, которых, вероятно, долго мучили голодом, ибо как только им бросили зерна, они стали есть с величайшей жадностью. 

Шумными рукоплесканиями разразились солдаты, увидевшие в чрезмерном аппетите кур явный знак божественного покровительства Юпитера, Марса и Квирина и готовности всей троицы помогать римскому войску. Этих счастливых предзнаменований было достаточно, чтобы вернуть мужество в сердца суеверных солдат. Тотчас же прекратились жалобы и проклятия, воскресли традиционная дисциплина и вера в начальство. Анфидий Орест решил без промедления использовать это хорошее настроение своих легионов и привести в исполнение задуманный им план — вырваться с возможно меньшими потерями из тисков, в которые его захватил Спартак. На следующий день после жертвоприношения пять дезертиров из римского лагеря явились в лагерь Спартака, — Приведенные к вождю гладиаторов, они все по-разному рассказывали одну и ту же историю: претор задумал выйти тайком в эту же ночь из своего лагеря, броситься на гладиаторов, стоявших лагерем возле Формий, раздавить их, прорваться на Кальви и затем укрепиться в Капуе. Дезертиры объяснили свое бегство из римского лагеря желанием избавиться от гибели в сражении, так как, говорили они, план Ореста разобьется о железное кольцо, в которое Спартак замкнул римские легионы. Спартак выслушал с величайшим вниманием рассказы пяти дезертиров, которым задал множество вопросов, не сводя с них глаз. Этот взгляд, проникавший в душу, подобно острейшему клинку, смущал и стеснял дезертиров; они не раз путались в ответах и говорили не то, что прежде. 

После продолжительного молчания, в течение которого фракиец, склонив голову на грудь, был погружен в глубокие размышления, он поднял голову и сказал, как будто рассуждая сам с собой: — Я понял.., и.., ладно. Затем, повернувшись к одному из контуберналиев, стоявшему возле него на претории, он сказал: — Поди, Флавий, проводи их в палатку и прикажи, чтобы их хорошенько стерегли. Контуберналий вышел вместе с дезертирами. Спартак призвал начальника легиона Артака и, отведя его в сторону от других командиров и контуберналиев, сказал: — Эти дезертиры — соглядатаи… — Ну? — воскликнул с изумлением молодой фракиец. — Они подосланы сюда Анфидием Орестом, чтобы ввести меня а заблуждение. — Возможно! 

— Он хочет уверить меня в том, что рассказали дезертиры, а сам поступит как раз наоборот. — А пo-твоему, как именно? — Вот как: наиболее естественное и логически правильное, что в данный момент может предпринять Орест, — так сделал бы на его месте Всякий, — это постараться прорвать наш фронт со стороны Рима, а не Капуи. Укрывшись в Капуе с войском, расстроенным и ослабленным потерями, которые он обязательно должен понести в бою, он оставит для нас открытым Лациум, и мы сможем легко пройти до ворот Рима. Значит он должен пробиваться в сторону Рима, чтобы защитить его от наших нападений; Рим — его операционная база, и, имея в тылу Рим, он с войском, даже более слабым, чем у него теперь, всегда будет держать нас под угрозой. Поэтому вполне естественно, что он пойдет на отчаянную попытку именно с этой стороны, а не со стороны Формий, как он хочет меня убедить при помощи своих дезертиров. — Клянусь Меркурием!.. 

Ты рассуждаешь правильно. — Поэтому сегодня же вечером мы оставим этот лагерь и продвинемся ближе к Криксу, против которого, если я не ошибаюсь, завтра будут направлены все усилия римских легионов. Эномай также снимется сегодня вечером со своего лагеря близ Формий и расположится гораздо ближе к неприятелю. — Таким образом, ты еще больше сузишь кольцо, сжимающее врагов, — сказал с выражением искреннего восхищения молодой фракиец, поняв теперь весь план Спартака. — И… — И, — прервал его Спартак, — в какую бы сторону ни двинулся претор, я уверен в победе. Даже если он действительно двинется против Эномая, то, так как он ближе подойдет к Фунди, мы сможем быстро придти на помощь германским легионам. 

Призвав к себе трех контуберналиев, Спартак приказал им скакать во весь опор с получасовыми промежутками в лагерь под Формиями и передать Эномаю приказ подтянуться на шесть-семь миль ближе к Фунди; одновременно он послал контуберналиев к Криксу предупредить его о том, что он может быть в ближайшие часы атакован неприятелем. 

Вечером к Эномаю явились гонцы Спартака. Спустя два часа после их прибытия, части германца, имея в авангарде три тысячи кавалеристов, двинулись с крайней предосторожностью и осмотрительностью по направлению к Фунди. В полночь Эномай приказал своим легионам остановиться возле одного холма и расположиться лагерем. Хотя уже несколько часов подряд шел мелкий осенний дождь, пронизывающий до-костей, он, первый подавая пример, все же отдал приказ окапывать новый лагерь рвами и устроить частоколы. Все произошло как предвидел Спартак: на рассвете часовые, расставленные впереди лагеря Крикса, предупредили о наступлении неприятеля. Крикс вывел из лагеря и расположил в боевом порядке два своих, легиона — третий и четвертый, стоявшие с полуночи наготове. Пращникам он приказал быстро продвинуться вперед, чтобы встретить неприятеля стрелами и камнями. Орест наступал в полном боевом порядке. Поэтому, как только против его солдат были выпущены первые стрелы, он немедленно выдвинул через интервалы своего фронта велитов и пращников, которые, растянувшись в цепь, пошли против гладиаторов. Но римская легкая пехота, едва выпустив несколько стрел, сейчас же отступила к главной линии, освободив место трем тысячам кавалеристов, они с неудержимым натиском бросились на неприятельских пращников. 

Крикс приказал немедленно трубить отбой, но его легкая пехота не могла отступить настолько быстро, чтобы уйти из-под удар римской кавалерии и спастись от разгрома. Велики были потери гладиаторов — свыше четырехсот из них были изрублены во мгновение ока; по счастью, широкий ручей задержал наступление римлян, и гладиаторы, могли укрыться по другую его сторону. Тогда Крикс двинулся с первым легионом к ручью, на берегу которого скопилась римская конница, и туча полетевших дротиков сразу заставила конницу отступить в беспорядке. Орест двинул быстрым шагом два легиона пехоты против легиона) Крикса так как ему нужно было не только победить, но победить без задержки, пока к неприятелю не подошли подкрепления.

 Поэтому натиск, с которым римляне бросились на неприятеля, был ужасен; третий легион гладиаторов дрогнул и едва не был приведен в расстройство. Однако, воодушевленные примером и словами Арторикса, и необыкновенной храбростью Крикса, который, сражаясь в первых рядах, каждым ударом своего меча разил врага, гладиаторы мужественно встретили этот натиск. Небо было мрачно и серо, дождь, продолжал идти; звон оружия и крики сражавшихся оглашали окрестности. Орест двинул еще один легион в обход справа, чтобы ударить со фланг гладиаторов. Против него выступил Борторикс во главе четвертого легиона; но едва он схватился с неприятелем, последний легион войска Ореста тоже пришел в движение, чтобы обойти гладиаторов с другого фланга. И уже не мужество и не бесстрашие решали исход этого сражения, а только численность; и Крикс понял, что не более чем через полчаса он будет совершенно окружен и разбит. 

Успеет ли за эти полчаса Спартак придти ему на помощь? Вот этого Крикс не знал; поэтому он приказал Борториксу с боем отступить к лагерю и тот же приказ дал третьему легиону. Как бы мужественно ни защищались гладиаторы, их отступление не могло совершиться без большого расстройства и тяжелых потерь. Чтобы под напором неприятеля укрыться в лагере, они были вынуждены оставить позади две когорты, которые должны пожертвовать собой ради общего спасения. Эта тысяча гладиаторов сражалась с необычайной храбростью, умирая не только без страха, но почти с радостью. В короткое время свыше четырехсот из них погибли, раненные в грудь. 

Чтобы спасти остальных от неизбежной гибели, вернувшиеся в лагерь гладиаторы устремились на вал и оттуда обрушили на римлян такой град камней и дротиков, что те вынуждены были отступить и прекратить сражение. Тогда Ореот велел немедленно трубить отбой и, поспешно наведя порядок в своих легионах, сильно расстроенных жестоким боем, приказал форсированным маршем двигаться к Привернуму; он поздравлял себя с удачно осуществленной хитростью, которая помогла ему удержать Спартака вдали от Террацины и направить его на Формии. Но не успел авангард римского войска пройти и двух миль по Аппиевой дороге, как появились пращники Спартака и бросились в атаку на левый фланг легионов Ореста. Увидев это, Орест пал духом; тем не менее, остановив своя войска, он выстроил четыре легиона так, что два из них повернулись фронтом против Спартака, а остальные два — тылом к первым, они должны были отразить атаку Крикса, которому, как это понимал Орест, предстояло немедленно снова броситься на, него.

 Действительно, как только пятый и шестой легионы гладиаторов завязали бой с римлянами. Крикс выстроил опять свои два легиона я с яростью обрушился на тыл римлян. Кровопролитна и упорна была битва. Противники свирепо сражались без всякого преимущества на одной или другой стороне. Через полчаса к месту битвы подошли легионы Эномая. 

Окруженные с трех сторон, римляне начали подаваться и вскоре, сломав строй, бросились стремительно бежать по Аппиевой дороге по направлению к Привернуму. Спартак приказал своим легионам преследовать римлян, не отставая от них ни на шаг. Он великолепно понимал, что это единственное средство парализовать действие неприятельской кавалерии, которая не могла атаковать рассыпавшихся в беспорядке гладиаторов, не опрокидывая бегущих римлян. Последним явился на поле сражения корпус Граника, стоявший дальше других. Его приход довершил победу гладиаторов. Побоище было страшное: свыше семи тысяч римлян пало убитыми и около четырех тысяч взято в плен. Только кавалерия почти без потерь пробилась в Привернум, куда в течение ночи пришли остатки изнуренных, разбитых легионов. 

Но и потери гладиаторов были очень велики. Победа стоила им более двух тысяч убитыми и столько же ранеными. На рассвете, в то время как гладиаторы с почетом хоронили своих павших товарищей, претор Анфидий Орест, выйдя из Привернума, стремительно отступил с остатками своего войска в Норбу. Несколько дней спустя Спартак собрал военный совет из начальников гладиаторов. Все единодушно признали абсолютно невозможным предпринять что-либо против Рима, где каждый гражданин был солдатом, и где поэтому против гладиаторов могло быть выдвинуто сто десять тысяч бойцов… На совете решили обойти Самниум, а потом Апулию и собрать там всех рабов, которые пожелали бы восстать против своих угнетателей. 

Выполняя это решение, Спартак во главе своего войска без всяких препятствий проник через Бовианум в Самниум и отсюда небольшими дневными переходами направился в Апулию. Известие о поражении претора Ореста и Фунди повергло в ужас римских граждан. Сенат собрался на секретное совещание и стал обсуждать вопрос, каким образом положить конец этому восстанию, которое, начавшись смехотворным бунтом, приняло теперь масштабы серьезной войны, запятнавшей позором римские войска. Решение сенаторов осталось тайной. Стало только известным, что в ночь того дня, когда состоялось это совещание, консул Марк Терренций Варрон Лукулл в сопровождении немногих преданных слуг, без знаков отличия, без ликторов, под видом частного лица выехал верхом по Пренестинской дороге. 

В это время Спартак со своим войском находился в лагере возле Венузии и занимался обучением двух новых легионов, так как свыше десяти тысяч рабов пришло за последние тридцать дней. Около полудня Спартаку доложили, что в лагерь прибыл, посол от Римского Сената. — Клянусь молниями Юпитера! — воскликнул Спартак, в глазах которого сверкнул луч невыразимой радости. — Значит так низко пала гордость латинян, что римский Сенат не стыдится войти в переговоры с презренным гладиатором?! И, накинув на себя обычный плащ темного цвета, он сел на скамейку, находившуюся у входа в его палатку, сказав декану: — А теперь проводи сюда этого сенатского посла. Посол пришел на преторий в сопровождении своих четырех слуг; всех пятерых вели гладиаторы; по обычаю, глаза у прибывших были завязаны. — Ты на претории нашего лагеря перед нашим вождем, римлянин, — сказал декан тому, кто назвал себя послом. — Привет тебе, Спартак! — сказал тотчас же внушительным и твердым голосом римлянин, посылая правой рукой полный достоинства приветственный жест по направлению к тому месту, где, по его предположению, находился Спартак. — Привет и тебе! — ответил фракиец. — Мне нужно с тобой поговорить с глазу на глаз, — прибавил посол. — Хорошо, будем говорить наедине, — ответил Спартак. И, обращаясь к декану и солдатам, приведшим пятерых римлян, сказал: — Этих отведите в соседнюю палатку, снимите повязки с глаз и приготовьте им чем подкрепиться. В то время как декан удалялся с гладиаторами и спутниками посла, Спартак снял с глаз римлянина повязку и сказал: — Садись. Ты можешь смотреть на лагерь презренных и ничтожных гладиаторов и знакомиться с ним. И он снова сел, не спуская испытующего взгляда с патриция, — что это был патриций, видно было по пурпурной полосе, окаймлявшей его тогу.

 Это был человек лет пятидесяти, высокого роста, плотный, с седыми, коротко остриженными волосами, с благородными и выразительными чертами лица; осанка у него была полна величия и даже надменности. Получив возможность видеть, он тотчас же стал внимательно всматриваться в вождя гладиаторов. — Садись же. Эта скамейка, конечно, не курульное кресло, к которому ты привык, но на ней тебе будет все же удобнее, чем на ногах. — Благодарю тебя, Спартак, за твою любезность, — ответил патриций, садясь против гладиатора. Затем он обратил взоры на огромнейший лагерь, видный целиком, как на ладони, с высоты, на которой находился преторий, и не мог удержаться от восклицания изумления и восхищения. — Клянусь двенадцатью богами Согласия!., я никогда не видел подобного лагеря, кроме лагеря Кая Мария под Аквами Секстийскими!.. — Что ты! — с горькой иронией возразил Спартак. — Ведь то был римский лагерь, а мы — только подлые гладиаторы. — Я пришел сюда не для того, чтобы спорить с тобой, поносить тебя или выслушивать поношения, — с достоинством сказал римлянин. — Оставь свою иронию, Спартак; я вполне искренне выразил свое восхищение. Он снова долго смотрел вокруг глазами ветерана. Затем, повернувшись к Спартаку, сказал: — Клянусь Геркулесом, Спартак, ты рожден не для того, чтобы быть гладиатором! — Ни я, ни шестьдесят тысяч несчастных, которых ты видишь в этом лагере, ни миллионы людей, которых вы поработили грубой силой, не были рождены для того, чтобы быть рабами себе подобных. — Рабы были всегда, — возразил посол, качая головой с видом сожаления, — с того дня, как один человек поднял меч на другого. Человек человеку волк по природе и по характеру; поверь мне, Спартак, твоя мечта — мечта благородной души, но мечта неосуществимая; по законам человеческой природы всегда будут господа и слуги. — Не всегда существовали эти несправедливые различия, — пылко воскликнул Спартак, — они появились с того дня, когда плодов земли не стало хватать для всех ее обитателей; с того дня, как человек, рожденный для земледелия, перестал возделывать почву своей родины и этим добывать себе пропитание; с того дня, как справедливость, жившая среди земледельцев, ушла с полей, бывших последним ее убежищем, и скрылась на Олимп, — вот когда возникли неумеренные аппетиты, безудержные желания, роскошь, кутежи, распри, войны и постыдные побоища!.. — Значит ты желаешь вернуть людей в их первобытное состояние?.. И ты думаешь, что будешь в силах сделать это? Если бы на твою сторону стал со всем своим могуществом римский Сенат, то и это не обеспечило бы тебе торжества задуманного тобой предприятия. Одни только боги могли бы изменить природу человека. — Но, — сказал Спартак после нескольких минут молчания и раздумья, — разве необходимо, чтобы существовали рабы? Разве необходимо, чтобы победители забавлялись, аплодируя взаимному уничтожению несчастных гладиаторов? И разве эта жажда крови и свирепость, свойственные диким зверям, неразрывно связаны с природой человека и составляют необходимое условие его счастья? — Римлянин замолчал, услышав эти столь неумолимые вопросы, и склонил голову на грудь, погрузившись в глубокое размышление. Первым нарушил молчание Спартак, спросил своего собеседника: — Зачем ты пришел сюда? Патриций очнулся и сказал: — Я — Кай Руф Ралла, всадник, и пришел к тебе от консула Марка Теренция Варрона Лукулла с двумя поручениями. На лице Спартака появилась легкая улыбка не то иронии, не то недоверия, и он спросил у римского всадника: — Первое? — Отпустить за выкуп — о сумме мы договоримся — римлян, взятых тобой в плен в сражении при Фунди. — А второе?.. Посол, казалось, смутился, открыл рот, чтобы ответить, в нерешительности остановился и наконец сказал: — Ответь мне сперва на первое предложение. — Я вам возвращу четыре тысячи пленных за десять тысяч испанских мечей, десять тысяч щитов, десять тысяч панцирей и сто тысяч дротиков, изготовленных как нужно в лучших ваших оружейных мастерских. — Как? — спросил с негодованием и изумлением Кай Руф Ралла. — Ты требуешь.., ты желаешь, чтобы мы сами снабдили тебя оружием, которым ты будешь с нами воевать? — Да, и я повторяю, что это оружие должно быть высшего качества и требую, чтобы в течение двадцати — дней оно было доставлено в мой лагерь: без этого я вам не возвращу этих четырех тысяч пленных. И тут же добавил: — Я мог бы заказать это оружие в соседних городах, но это потребовало бы слишком много времени; мне это не подходит; у меня есть еще два легиона, набранные в эти дни, и мне надо полностью их вооружить и… — И именно поэтому, — возразил с гневом посол, — ты не получишь оружия. Пусть наши солдаты остаются в плену. Мы — римляне, клянусь подвигами Геркулеса Музагета! Мы никогда не делаем того, что может быть вредно для родины и полезно врагу. Мы умеем приносить жертвы. — Очень хорошо, — спокойно сказал Спартак, — через двадцать дней вы мне пришлете все это оружие. — О, клянусь Юпитером! — воскликнул с плохо скрытым бешенством Руф Ралла. — Разве ты не понимаешь, что я тебе говорю?.. Ты не получишь оружия, повторяю, не получишь! Оставь у себя пленных… — Хорошо, хорошо, — прервал его с нетерпением в голосе Спартак, — это мы увидим! Скажи мне, в чем заключается второе предложение консула Варрона Лукулла? И он снова насмешливо улыбнулся. Несколько секунд римлянин молчал, затем начал спокойно, мягким и почти вкрадчивым голосом: — Консул поручил мне предложить тебе прекратить военные действия. — О! — не мог не воскликнуть от изумления Спартак. — А на каких условиях? — Ты любишь и любим одной благородной римлянкой из знаменитого рода. При этих словах Руфа Раллы Спартак вскочил с пылающим лицом и сверкающими гневом глазами; потом постепенно успокоился, снова сел и стал порывисто спрашивать у римского посла: — Кто это говорит? Что знает об этом консул? И какое значение имеют для вас мои жалкие чувства? Какая связь между ними и войной? И что они имеют общего с миром, который вы мне предлагаете? Посол был смущен этим градом вопросов и пробормотал неуверенным тоном несколько односложных слов; наконец, как человек, принявший твердое решение, быстро заговорил: — Ты любишь и любим Валерией Мессалой, вдовой Суллы, и, чтобы положить конец тому осуждению, которое она может навлечь на себя этой любовью, Сенат готов сам просить Валерию стать твоей женой; консул Варрон Лукулл предлагает тебе после соединения с любимой женщиной одно из двух: если ты хочешь отличий на полях сражения, — ты пойдешь под начальством Помпея в Испанию в качестве его квестора; если ты жаждешь покоя и домашнего уюта, — тебя пошлют префектом в один из городов Африки по твоему выбору. При тебе будет и маленькая Постумия, плод твоей преступной любви к супруге Суллы. В противном случае девочка будет передана опекунам Фауста и Фаусты — других детей диктатора, и ты не только потеряешь всякое право на нее, но потеряешь даже надежду когда-либо обнять ее.. Спартак поднялся во весь рост и тихим голосом спросил: — А мои товарищи? — Они должны разойтись: рабы должны вернуться в свои казармы, гладиаторы — в свои школы. — И… — сказал, медленно отчеканивая слова, Спартак — и.., все кончено?.. — Сенат все забудет и простит. — Великое спасибо!.. — воскликнул с иронической усмешкой вождь гладиаторов. — Как он добр, как милостив, как благороден Сенат! — А что же? — сказал надменно Руф Ралла. — Сенат должен был бы приказать распять всех этих взбунтовавшихся рабов, а он вместо этого их прощает, — разве этого недостаточно? — О!.. Даже слишком!.. Сенат прощает вооруженного врага, и притом победоносного!.. Поистине беспримерное великодушие. Он на мгновение замолчал, а потом с горечью произнес: — Я отдал целых восемь лет моей жизни, все силы моего ума, всю страсть моего сердца на справедливое, святое, благородное дело, бесстрашно преодолел препятствия, призвал к оружию шестьдесят тысяч товарищей по несчастью и привел их к победе только для того, чтобы в одно прекрасное утро сказать им: «То, что вы считали победами, — поражения, свободы завоевать мы не в состоянии, вернитесь к вашим господам и дайте снова заковать ваши руки в прежние цепи». А если гладиаторы не пожелают разойтись, несмотря на мои внушения и советы?.. — Тогда… — медленно и нерешительно сказал римский патриций, опустив голову и теребя руками край тоги, — тогда.., такому опытному полководцу, как ты.., ведь ты в конце концов действовал бы только для блага этих несчастных.., не может не представиться.., всегда представится способ повести войско.., в трудное место… — Где консул Марк Теренций Варрон Лукулл, — сказал Спартак, побледнев, с глазами сверкающими гневом и ненавистью, — будет ждать его со своими легионами, окружит его, и сдача, уже неизбежная, произойдет без шума. А консул может даже приписать себе честь легкой победы. Не правда ли? Римлянин еще ниже опустил голову и молчал. — Разве не правда? — закричал Спартак громовым голосом, который привел в содрогание Руфа Раллу. Последний поднял глаза на Спартака, но таким гневом пылало лицо гладиатора, что римлянин невольно отступил на шаг. — Ах, клянусь всеми богами Олимпа! — сказал фракиец гордым и грозным тоном. — Благодари богов, твоих покровителей, что презренный и ничтожный гладиатор умеет уважать международное право. Ты пришел сюда в качестве посла, и гнев, овладевший мною, не может затемнить мой рассудок до того, чтобы я забыл это. Подлый и коварный, как твой Сенат, как твой народ, ты пришел предложить мне предательство. Ты пришел играть на самых нежных струнах моей души!.. Ты старался подкупить любящего человека и отца для того, чтобы обманом добиться победы там, где не можешь одержать ее силой оружия!.. — Эй, варвар! — воскликнул с негодованием Руф Ралла, отступив на два шага и устремив на лицо Спартака пылающий взор. — Кажется, ты забываешь, с кем говоришь! — Нет, консул римский, Марк Теренций Варрон Лукулл, это ты забыл, где ты находишься и с кем говоришь! Бессовестный! Презренный! Ты думал, что я тебя не узнаю?.. Ты пришел сюда под ложным именем и украдкой, чтобы попытаться подкупить мое сердце, которое ты мерил на свой образец. Негодяй! Уходи.., возвращайся в Рим… Собери новые легионы и приходи помериться со мной в честном бою. Тогда, если у тебя хватит духу стать со мной лицом к лицу, как ты стоишь сейчас, я тебе дам ответ, достойный твоих гнусных предложений. — Так неужели ты надеешься, жалкий безумец, — сказал с нескрываемым презрением консул Варрон Лукулл, — что ты в состоянии еще долго держаться против наших легионов? Неужели ты льстишь себя надеждой одержать окончательную победу над могущественным Римом?.. — Я надеюсь увести эту массу несчастных рабов из Италии, и там, в наших странах, подниму против вас негодование всех угнетенных народов и положу конец вашему гнусному и беззаконному господству. И повелительным жестом правой руки он приказал консулу удалиться. Уходя, Варрон Лукулл сказал: — Мы увидимся на поле сражения. — Да позволят это боги. Но я этому не верю. Лукулл уже уходил с претория, когда Спартак окликнул его: — Послушай, римский консул… Я знаю, что немногие мои солдаты, попавшие к вам в плен, были распяты, и вижу, что по отношению к нам, гладиаторам, вы, римляне, не признаете международного права. Поэтому предупреждаю тебя что если в течение двадцати дней я не получу награды, в мой лагерь, оружие и доспехи, которых я требую, четыре тысячи ваших солдат, взятых мною в плен при Фунди, будут тоже распяты. — Как?.. Ты осмелишься?.. — воскликнул консул, побледнев от гнева. — Все дозволено с такими людьми, для которых нет ничего святого и которые ничего не уважают… С вами — позор за позор, убийство за убийство, резня за резню… Иди!.. И он снова приказал консулу удалиться. Оставшись один, фракиец долго ходил взад я вперед перед своей палаткой, погруженный в мрачные и печальные размышления. Затем он велел позвать Крикса, Граника и Эномая и сообщил о предложениях консула Теренция Варрона Лукулла, за исключением тех, которые касались сокровенных тайн его любви к Валерии. Три начальника горячо одобрили благородное поведение Спартака и были тронуты его великодушным самопожертвованием: они ушли от него, переполненные еще большей любовью к своему доблестному другу и верховному вождю. Спартак вошел в свою палатку, когда уже настала ночь. Он снял панцирь, оружие и бросился на свое ложе. Долго он ворочался с боку на бок и уснул очень поздно, забыв погасить терракотовую лампу. Он спал уже около двух часов, сжимая рукой медальон Валерии, который всегда носил на шее, как вдруг был разбужен долгим и горячим поцелуем в губы. Он проснулся, сел на постели и воскликнул: — Кто это? Кто здесь?.. Он увидел стоящую на коленях красавицу Эвтибиду, которая, сложив свои маленькие руки в знак мольбы, шептала: — Пожалей меня, Спартак, я умираю от любви!.. — Эвтибида! — воскликнул в изумлении вождь гладиаторов, еще сильнее сжимая в руке медальон. — Ты., ты здесь? Каким образом? — Уже столько ночей я скрываюсь в этом углу, — и она показала рукой, — ожидаю, пока ты уснешь. Я становлюсь на колени у твоего ложа и смотрю с обожанием на твое прекрасное лицо и плачу безмолвно. Вот уже пять долгих, бесконечных лет, как я тебя люблю, и люблю безнадежно, как безумная, как одержимая. Отвергнутая тобой, я тщетно старалась изгнать твой образ из своего сердца, — ничто не помогло мне. Сжалься, сжалься надо мною!.. Не отталкивай меня, Спартак; если ты еще раз отвернешься от меня с презрением, ты можешь сделать меня способной на все, на все.., даже на самые дикие и бесчестные поступки! Схватив руку Спартака, влюбленная девушка покрывала ее горячими поцелуями. При этом взрыве слов и страстей, лицо Спартака то пылало жаром, то становилось белым как мел; он чувствовал как дрожь пробегает по нему, и все крепче сжимал медальон с локонами Валерии и Постумии, — только в этом талисмане он мог черпать силы, чтобы устоять против очарования прекрасной гречанки. Наконец он мягко отнял свою руку и почти с отеческой добротой сказал: — Успокойся.., успокойся.., глупенькая… Я люблю другую женщину, она меня сделала отцом. А ты знаешь, что у Спартака одна только вера, и как, отдав всю душу делу угнетенных, он будет жить и умрет за него, так он не полюбит никогда другую женщину… Поэтому выбрось всякую мысль обо мне из твоей разгоряченной головки.., перестань говорить о любви. — А!.. Божественные Эриннии! — воскликнула глухим голосом, скрежеща зубами, Эвтибида, которую Спартак при последних словах мягко, отстранил от себя. — Валерия, ненавистная, проклятая Валерия, она отрывает тебя от моих ласк, от моих поцелуев!.. — Девушка! — воскликнул в негодовании Спартак, и лицо его стало мрачным и грозным. — Уходи из моей палатки, и пусть больше никогда ноги твоей здесь не будет; завтра ты отправишься с другими контуберналиями, назначенными в ставку Эномая. Куртизанка с опущенной головой, кусая руки и с трудом заглушая рыдания, вырывавшиеся из ее груди, медленными шагами вышла из палатки. А Спартак, открыв медальон, покрывал поцелуями лежавшие в нем пряди волос.