ем не менее я обращаюсь к его работе, так как, во-первых, в ней дан обзор научных представлений по этой теме, которым уже пользуются современные историки (например, Бодманн); во-вторых, анализ его ошибок и заблуждений будет полезен для решения той истинной проблемы, которую он старается скрыть от читателя.
Прежде всего, Ле Гофф устанавливает (с. 12), что существительного «чистилище» (Purgatorium) до XII века не было, а было лишь прилагательное «очистительный» (purgatorius, – а, – m). Подразумевался при этом – огонь. Эта тонкость (впрочем, известная и ранее и в такой строгости не соответствующая истинному положению вещей) приводит его к открытию, что понятие о чистилище, явившись теологическим новшеством, распространилось на Западе, начиная с 1170 года. Если же слово «чистилище» встречается в более древнем тексте, то в этом, по мнению Ле Гоффа, нужно искать либо вину переписчика, либо попытку «улучшения» рукописи, либо неверную датировку.
Однако в то время слово Purgatorium (не в смысле чистилище) было довольно употребительным словом в повседневном обиходе, не имевшим теологической привязки. Оно означало юридически законный публичный божий приговор (в основном кару, связанную с огнем, от греч. Руг – огонь); но в то же время и некое медицинское действо – изгнание и очищение (purgare); того же корня и слово Purgamentum (мусор, сор, дрянь, но и – оправдание, очищение от греха).
В текстах так называемых отцов церкви, созданных предположительно в поздней античности, часто встречается выражение ignis purgatorius (огонь очистительный), где понятие «огонь» присутствует в обоих словах: ignis и рur. Кроме этого, отцы церкви часто пишут о flumen purgatorius , очистительном потоке. Встречаются и другие похожие выражения, так что, вообще, возникает впечатление, что позднеантичные авторы, «уже не вполне понимая значение», употребляли слово «огненный» лишь в переносном смысле. Такой представляется мне поздняя ступень развития, но не начало формирования понятия.
Логический ряд должен выглядеть примерно так: сначала Pur-gatorium было синонимом телесного либо духовного очищения, затем ignis purgatorius стал употребляться в качестве теологической концепции. Иначе говоря, сначала были сочинения о чистилище XII—XIII веков, затем появились тексты (якобы II—IV века), оправдывающие отцов церкви, извлекших из сравнительно примитивного чистилища в виде некоего (языческого) места и придавших в эпоху Ренессанса этому понятию духовный смысл: одного из видов наказаний в потустороннем мире. Но окажись мы в еще полуязыческом мире Ирландии XII века и узнай о взглядах на чистилище святого Патрика как о связанном с определенным местом на Земле, мы были бы весьма удивлены точкой зрения отцов церкви.
Профан или специалист, христианин или анархист – всякий западный человек представляет себе чрезвычайную важность понятия чистилища. Оно (в известной степени) является характеристичным отличительным признаком между Восточной церковью (византийской) и Западной (римской); и что оно послужило поводом к спору об отпущении грехов, каковой (спор) привел к разделению уже Западной церкви на реформированную (евангелическую) и католическую. Это понятие смелее даже сверхсовременной теории относительности, ибо описывает место, лежащее вне любых возможных географических координат и вне любых известных временных размерностей.
Через наказание чистилищем проходят и добрые души: ведь и на них лежит первородный грех. Оно находится в параллельном времени, которое лежит между смертью каждого отдельного человека и Страшным судом, – то есть вне наших обычных представлений о времени и пространстве. В чистилище страдают Адам и Моисей, папа Петр I, Блаженный Августин и папа Иоанн XXIII (я имею в виду папу XX, а не XIV века). Тем не менее это место – не вне нашего мира, ибо доступно путем молитвы и жертвы (рис. 16; 17).
Жак Ле Гофф, впрочем, сводит католические представления к следующему делению на три части: небеса – чистилище – ад. Трехчастно и католическое божество. Однако в средневековых текстах представлены более многосторонние точки зрения. Часто встречаются «симметричные» представления: небеса как вечная обитель спасшихся; преисподняя как вечное место проклятых; Refrigerium (прохлада, освежение, утешение) как временный приют для добрых душ; Purgatorium (исправительный лагерь) как перевалочный пункт для грешников.
Представления о подобной симметрии царили в XI—XII веках. Об этом свидетельствует и написанный в это же время Новый Завет с его четкими представлениями на эту тему. В притче о Лазаре (Евангелие от Луки, 16, 22-31) лоно Авраамово предстает в виде Refrigerium. Прежде Refrigerium был совместной трапезой близких у могилы усопшего (поминки). Церковные писатели сделали Refri-gerium областью в потустороннем мире. Павел (1 Кор., 3, 13-15) указывает на чистилище, но делает это в туманных выражениях. Быть может, понятие чистилища осознанно затемнялось лишь в более позднее время: чтобы не произносить слишком определенно то, что здоровое народное сознание все равно изменило бы по своему представлению.
В основе понятий о Refrigerium и Purgatorium лежат чисто языческие представления, объяснимые, пожалуй, сегодня лишь с позиций индийской философии кармы. Все поступки человека – даже второстепенные, вроде смеха или пустословия – записываются на небесах в его персональную книгу; после смерти каждая душа человеческая вынуждена страданиями в течение определенного времени – в подобии ада, в огне и пустыне, в жажде и тоске – искупить вину. Впрочем, заплатить за грешника могут своими щедрыми искупительными подаяниями и благочестивые родственники.
Представления о карме, нехристианские по сути своей, являются для Запада новыми, но можно понять, когда именно они появились после первых крестовых походов. То есть Ле Гофф не ошибся в расчетах: «рождение чистилища» состоялось в XII веке (может быть, чуть позже). Выводить эти представления из Нового Завета и писаний отцов церкви – бессмысленно. Все это появилось одновременно.
Предпринятая с благими намерениями попытка христианской церкви создать некий мостик, некое внеземное место для передышки между жестоким и безвыходным адом/геенной/шеолом и счастливыми райскими кущами, должна была облегчить конкуренцию с исламом и иудаизмом, которые «воздвигли» на этом месте непреодолимую разграничительную стену. Браво, браво! Но тот, кто попытается представить эти представления как детище вымышленного, никогда не существовавшего в описываемой традицией форме тысячелетия, тот вырвет почву из-под ногу авторов описанной попытки. Не Евангелие или послания Павла, но религиозная конкуренция, требования времени и страх перед неискоренимыми народными суевериями заставили церковь несколько «смягчить» условия пребывания в потустороннем мире.
Ле Гофф анализирует сочинения всех возможных предшественников, например, о Перпетуа (203). Хотя, как проницательно заметила ученица К. Г. Юнга Мария-Луиза фон Франц, текст этот скорее подошел бы Фоме Аквинскому (XIII век). Это произведение, как показывает уже его заголовок Passio Perpetuae et Felicitatis (Страдания вечно сущих и блаженных) представляет собой на самом деле суфийский трактат, – он появился около 1200 года, в расцвет суфизма, – несколько непривычный, но вполне понятный западному читателю. История о заключении в темницу двух дев (Перпетуа и Фелисита) с тремя их товарищами мужского пола и их гибели на арене со львами столь далека от реальной жизни, что всегда воспринималась на Западе без каких-либо проблем как нравоучительная аллегорическая картинка, способствующая размышлениям о благонравном поведении и образе жизни. Историческая подоплека у этой истории никогда всерьез не предполагалась. Тем не менее Ле Гофф, а вместе с ним весь ученый мир, не сомневаются в том, что в 203 году, в правление императора Септима Севера, Перпетуа сотоварищи была растерзана львами на арене карфагенского цирка. «Даже самые строгие критики не сомневаются в подлинности событий из исходного текста» (с. 74). Тертуллиан, отец церкви, не писал (даже частично) этот текст, – но он якобы был свидетелем описанных событий в Карфагене. Для меня же, напротив, Перпетуа (вечносущая) это имаго, литературный вымысел, образ, заслуживающий любви и уважения, но не имеющий пропуска в историю. И создан этот образ тысячелетием позже, чем указанная выше дата.
Поскольку мне еще не раз придется повторять выражение «тысячелетием позже», я хочу высказать предположение: возможно, в ту далекую эпоху (в католической Португалии, кстати, это принято и по сей день) годы при датировании записывали, опуская первую цифру, обозначающую тысячелетие. То есть вместо принятого у нас 1998 там написали бы 998. Следовательно, 1001-й стал бы просто 1 годом. В то время только что появилось летоисчисление «от Рождества Христова», и 203-й в нашем понимании вполне мог быть 1203-й в старой традиции (без цифры тысячелетия). Тогда все сходится.
Тексты о девственных мученицах, гибнущих в львиных пастях, отвечали духу времени (xii века); их охотно копировали и передавали в назидание будущим поколениям именно в это время. Впрочем, возможно, и переписывали и передавали опять-таки монахи в еще более позднее время.
Как, например, Абеляр, введший в XII веке революционную для своего времени библейскую экзегезу, которую – а как же иначе! – семьюстами годами ранее использовал Блаженный Августин. Это пишет Ле Гофф.
Или же Киприан (латынь, середина III века), которому приписывают текст (Послание к Антонину), в котором упоминается чистилище. Ле Гофф это отвергает, и справедливо, но не делает вывод, что тем самым этот текст мог быть создан только после 1170 года.
При этом противоречие, вскрытое известным историком, само по себе служит ключом к разгадке. Ле Гофф отмечает (с. 79), что два греческих богослова, Климент Александрийский и Ориген (оба – III век) ввели понятие чистилища, но византийский патриархат отказался от этого новшества. Рим, напротив, его принял, что, правда, впервые зафиксировано лишь в решениях Лионского собора (1274). На самом деле, окончательно оно было одобрено решением Флорентийского собора (1438-1439), и по этому вопросу между обеими церквями развернулась непримиримая борьба.
История этой борьбы подсказывает мне два вывода: во-первых, оба греческих богослова были вымышлены латинской церковью; во-вторых, Лионский собор XIII века состоялся тотчас после раскола римской и материнской византийской церквей. Следовательно, тексты Климента и Оригена созданы в XIII веке.
Оригену, к примеру, известен первородный грех, искупить который можно лишь пройдя испытание огнем. Утверждение, что все люди должны пройти через огонь, заложено в иранской Авесте и сходных текстах, ставших известными на Западе только с началом крестовых походов, если не позже. Вроде бы из анализа Ле Гоффа (с. 83) становится ясно, что тексты Оригена писались примерно в это время, хотя его мысль о том, что все людиспасутся, а также употребление недели в качестве апокалиптической меры времени («Учение о возрасте вселенной») типичны скорее для позднего средневековья. Представления его о чистилище не столь красочны, сколь одухотворенны, что доказывает его принадлежность к позднейшей эпохе. Ориген, считавший, что он трудится во славу и в духе церкви, был впоследствии объявлен еретиком, а работы его – запрещены.