Многие проблемы советского общества, мучившие его в настоящем, проистекали из того, что оно было устремлено в будущее. О будущем было положено думать идеологам ЦК КПСС. Но этому аппарату приходилось все время решать проблемы настоящего. Так что будущее оставалось на долю фантастов, считавшихся младшими братьями писателей, работавших в «серьезных» жанрах. Отношение к фантастике в СССР долгое время было утилитарным. Она должна была популяризировать научные достижения и развлекать население – прежде всего молодежь. Допускалась фантастическая сатира, которую разделяли на две разновидности: «сатиру политическую, бичующую открытого врага — внешнего, классового, и сатиру, так сказать, домашнюю, направленную на лентяев, формалистов, трусов, ловкачей, болтунов, очковтирателей, на жадных строителей собственного гнездышка, т.е. на мещан»1084. Со временем выяснилось, что «домашняя» сатира тоже может быть политической. Как говорилось в записке сотрудников отдела агитации и пропаганды ЦК А. Яковлева и И. Кириченко 5 марта 1966 г., «жанр научной фантастики для отдельных литераторов стал, пожалуй, наиболее удобной ширмой для проталкивания в нашу страну чуждых, а иногда и прямо враждебных идей и нравов»1085. Но в этом фантастика принципиально не отличалась от других жанров. Ее «изюминка» была в другом – фантастика могла заглянуть в будущее. Эта ее самая важная задача – она же и самая трудная: придумать «будущее, в котором мне хотелось бы жить», как писал фантаст С. Снегов. Братья Аркадий и Борис Стругацкие конкретизировали, что это за будущее: «Коммунизм – это мир, в котором хочется жить и работать»1086. * * * * * * В начале 50–х гг. в фантастике преобладала теория «ближнего прицела». «Вдохновители этой теории видели цель научной фантастики лишь в изображении достижений науки в недалеком будущем — через несколько лет»1087. Такие писатели — «технари», как В. Немцов, А. Казанцев и В. Охотников писали о грандиозном арктическом мосте, о подземной лодке–вездеходе и других технических идеях, которые обсуждались инженерами. «Писатели «ближнего прицела» ограничивались лишь описанием поисков технического решения задачи, не касаясь даже социального значения изобретений»1088. До 1956 г. ставить социальные проблемы было просто опасно, зато можно было ваять грандиозные проекты переделки природы и возведения сверхгигантов будущих пятилеток. В атмосфере «оттепели» и начавшейся научно–технической революции перед фантастами развернулись новые пространства. Теорию «ближнего прицела» принялись критиковать за однобокость и бескрылость. Но она не умерла. Если фантасты начнут выдумывать все, что им в голову взбредет, это будет уже не научная фантастика, а сказка (сегодня ходишь вдоль прилавков – как в воду тогда глядели). И в этом есть свой резон – зачем забивать головы читателей псевдонаучным мусором, потакать лени писателей, которые принимаются учить, сами толком не научившись. Критик Н. Томан разнес роман Ю. и С. Сафроновых «Внуки наших внуков» за допущенные в нем вопиющие научно–технические ошибки. Все–таки должен быть какой–то предел для фантазирования. «Без серьезной аргументации нельзя переступить бесспорных законов науки, это только дискредитирует фантастику»1089. Но дело ведь не в одной технике. Могут ли фантасты сказать что–то новое о человеке завтрашнего дня? Не надо и здесь своевольничать. Как говорил критик К. Андреев, «в людях нашего времени уже содержатся черты человека завтрашнего дня»1090. За фантастами продолжали строго приглядывать: «Авторов, осмеливавшихся мечтать об использовании внутриатомной энергии, о полетах на Луну и планеты и их освоении, критика обвиняла не только в антинаучности, отрыве от жизни и ее реальных проблем, но даже в космическом империализме»1091. Чтобы пробить свое произведение в печать, писателям приходилось «без конца консультироваться по поводу каждой полученной рукописи с критиками, специалистами, академиками»1092. Прорывом стал роман И. Ефремова «Туманности Андромеды». Ефремов вернулся от техники к человеку. В «Туманности Андромеды» еще мало психологизма, но есть нечто большее, чего не встретишь в обычном романе – утопия, картина оптимальной будущей жизни. И. Ефремов прямо говорил критику В. Бугрову, что обратиться к фантастике его заставила «неудовлетворенность окружающим миром», которая, впрочем, «свойственна каждому человеку»1093(последнее замечание нужно, чтобы коммуниста Ефремова не заподозрили в неудовлетворенности именно советским окружающим миром). Когда «Туманность Андромеды» с ее космическими полетами стала печататься в «Технике молодежи» в 1957 г., она сразу вызвала протесты читателей – настолько автор далеко оторвался от реальности. Но тут грянул полет спутника в космос, и Ефремов стал триумфатором, флагманом советской фантастики – его роман получил Государственную премию. Он показал перспективы того процесса, который начинался как раз в эти дни1094. Вслед за Ефремовым осваивать космические просторы ринулась целая эскадра фантастов поменьше – благо «технические средства» и «общественный заказ» был к их услугам. Как говорил писатель Л. Лагин, «если судить по нашим романам, то в коммунистическом обществе главная задача населения — это полеты в межзвездное пространство»1095. Но для Ефремова космос не был самоцелью: «…совершенно необходимо, чтобы эта мечта не вырождалась в стремление убежать с Земли, где человек якобы оказался не в силах устроить жизнь… Есть только один настоящий путь в космос — от избытка сил, с устроенной планеты на поиски братьев по разуму и культуре». Ефремов был не «физиком», а «лириком». Его интересовало устройство не столько космических кораблей, сколько коммунизма. Советский фантастовед Н.И. Черная видела истоки картины будущего у Ефремова в «традиционной утопии. Сознательная ориентация на изображение идеального общественного уклада, определенная философская установочность свойственна роману Ефремова. И значительная временная дистанция, отделяющая общество Эры Великого Кольца от наших дней, необходима для того, чтобы дать возможность полностью развиться и созреть этому идеалу. Да и чисто психологически Эра Кольца из своего прекрасного тысячелетнего далека вполне может быть воспринята как воплощенный идеал по отношению к действительности нашей жизни. С сознательной установкой на «идеальность» связаны многие специфические качества романа Ефремова, сближающие его с утопической традицией, как, например, некоторая заданность, иллюстративность картины будущей жизни, ее сравнительная малоподвижность и некоторая отчужденность… от нужд и забот современной жизни»1096. Да, далека Эра Кольца от эры строительства коммунизма. Но в следующих своих произведениях Ефремов шел от этого предельного идеала к настоящему. Создав современную утопию, Ефремов поставил критиков в трудное положение. С одной стороны утопия – это нечто недоразвитое, домарксистское и наивное. Как считал критик Е. Брандис, «вряд ли стоит употреблять термин «советская социальная утопия». Научное представление о коммунизме создано уже давно. Здесь нет никакой утопии. Задача писателей — дополнить это общее представление деталями, развить и обогатить до такой степени, чтобы у читателей сложился зримый образ нашего будущего»1097. Но с другой стороны, зримый образ будущего легче всего создать именно через утопию как детализированную модель оптимального устройства общества. Замахнувшись на такую задачу, Ефремов развивает учение марксизма. А это не его компетенция. Ефремов в «Туманности Андромеды» аккуратно придерживается указаний Маркса, но идет дальше, конкретизирует. Описанное фантастом общественное устройство, по выражению А. Константинова, подобно «структуре человеческого мозга: постоянно действующий форум со своими исследовательскими и координационно–ассоциативными центрами»1098. Коммунистическая Земля Ефремова – благоустроенная, экологически чистая планета, на которой живет дружная семья людей, занятых наукой и творчеством. Ефремов считал, что уже сегодня можно представить себе человека будущего как развитие в перспективу всех положительных качеств человека современного. Они настолько развиты, что приходится даже сдерживать парапсихические способности человека будущего – чтобы не угрожать другим людям. Здесь намечена тема сверхспособностей будущего человека. У Ефремова получилось человечество, где недостатки встречаются лишь в виде исключения. Поэтому ефремовские люди будущего, такие очищенные, видятся критикам холодными и ненатуральными1099. Холодная рациональность некоторых предположений И. Ефремова шокировала читателей и критиков. Писатель выступает за общественное воспитание детей, считая, что только так можно воспитать настоящих альтруистов. За эту идею Ефремова раскритиковали: «представляется, что писатель слишком категорично и просто решил эту проблему, обеднив тем самым мир будущего, чувства и переживания своих героев. Ефремов фактически низводит роль матери до роли кормилицы, уверяя при этом, что таким способом можно избавить человечество от слепых материнских инстинктов»1100, – считает Н.И. Черная. Ю. Рюриков, высоко оценивший «Туманность Андромеды», здесь тоже считает, что Ефремов «перегнул»: «Трудно представить, что люди откажутся от тех огромных наслаждений, которые дает родителям постоянное общение со своими детьми. Трудно представить, что они откажутся от материнского чувства, этой особой — самой постоянной, самой прочной и длительной разновидности человеческой любви. Трудно представить, что и дети будут лишены своей первой в жизни любви — любви к родителям, сильнейшего из чувств, озаряющего их детство…»1101 К. Дхингра в своей диссертации ищет причины шокирующих предложений Ефремова: «Но нельзя согласиться с такими замыслами автора, как «Остров Забвения» и «Остров матерей». Диссертант анализирует причины такого подхода Ефремова к тем проблемам, где речь идет прежде всего о чувствах и приходит к выводу, что автор, будучи ученым, решает даже те проблемы, которые связаны с миром чувств человека — холодным рассудком. Его замыслы не лишены логической основы, но не всегда мир чувств подчиняется логике». К тому же К. Дхингра «видит недостаток романа и в отсутствии какой–либо идейной борьбы. Общество, на каком бы этапе развития оно ни было, нуждается в борьбе, если оно хочет двигаться вперед. Здесь мы имеем в виду не борьбу между антагонистическими силами, а такую борьбу, которая, например, ведется между двумя добросовестными, самостоятельно мыслящими членами дружного коллектива, между авангардом и «арьергардом» коллектива, между новейшими идеями и устаревшими идеями. Отсутствие такой борьбы придает героям «Туманности Андромеды» немного искусственный характер. Поэтому их образы кажутся более возвышенными и более суровыми, чем это было бы нужно»1102. Здесь мысль критика, пожалуй, смелее, чем мысль фантаста (хотя определенные конфликты при коммунизме показаны и в «Туманности»). Видно, что советская фантастическая мысль в 60–е гг. уже стремится понять коммунизм как немонолитное, плюралистичное общество. «Туманность Андромеды» рисует идеал, который можно воспринять как монолитный и потому тоталитарный. Но сам И. Ефремов не согласен с такой трактовкой и десятилетие спустя разъясняет предложенную им модель общества так: «Диалектический парадокс заключается в том, что для построения коммунистического общества необходимо развитие индивидуальности, но не индивидуализма каждого человека. Пусть будет место для духовных конфликтов, неудовлетворённости, желания улучшить мир. Между «я» и обществом должна оставаться грань»1103. Ефремов ведь и к выводу о необходимости общественного воспитания детей пришел не случайно (как до него и некоторые теоретики социализма – некоторое время эту идею разделял и Маркс). Дело в том, что семья воспроизводит психологические стереотипы прежнего поколения (не говоря уж о том, что неискушенные в педагогике родители могут травмировать формирующуюся психику ребенка). Вот и возникает радикальное решение – доверить дело специально подготовленным профессионалам. Правда, никто не гарантирует, что именно они – лучшие из лучших «люди будущего». И общественное воспитание детей имеет свои недостатки – гораздо меньшую роль эмоционального начала, ибо любовь трудно делить на многих. Ужаснувшись эгоизму и некомпетентности семейного воспитания, Ефремов шатнулся в другую крайность, вместо того, чтобы искать золотую середину в совмещении общественного и семейного воспитания. Позднее и Стругацкие придут к этой проблеме в «Гадких лебедях». Но у них пойдет речь о воспитании уже не альтруистов… «Туманность Андромеды» – не только утопия будущего. В «исторических экскурсиях» романа И. Ефремов позволяет себе высказаться о наиболее острых проблемах современности. Например: «Губительное влияние излучения на жизнь заставило отказаться от старой ядерной энергетики». Современный мир полон опасностей, и если с ними не справиться, то утопия может и не осуществиться. Формально Ефремов выводит эти опасности из капиталистической психологии. Но «Час быка» показывает, что речь идет о современной эгоистической психологии, которая может господствовать и под красным знаменем. Такая психология просто не может сохраниться в будущем. Человечество овладело такими энергиями, что либо изменит психологию, либо погибнет. Ефремов предупреждает, что эмоциональной стороне человеческой личности «требовалась цепь разума, а подчас разуму – ее цепь». Таков ефремовский ответ на проблему «физиков и лириков», эмоциональности и рациональности. * * * * * * В «Туманности Андромеды» Ефремов обратился к такому далекому будущему, что после этого предстояло прорисовать дороги к нему из настоящего. И это – вовсе не программа КПСС. Ефремов считает, что для коммунизма должны быть созданы нравственные предпосылки. Роман «Лезвие бритвы» (1963), по словам А. Константинова, «можно рассматривать как ответ на печаль, которая примешивается к воодушевлению от «Туманности Андромеды». Ведь мир ефремовского будущего невообразимо далёк, а вокруг — социальные проблемы современности, бытовые неурядицы, мещанство, море мелочных проблем. В «Лезвии бритвы» писатель показывает, что Человеком можно быть и сегодня»1104. Путь к коммунизму заключается в росте числа коммунистических людей по мере распространения этических идей. При этом коммунистические люди Ефремова были всегда – задолго до 1917 года. Исторический роман «Таис Афинская» посвящен не людям грядущего, а прекрасным людям далекого прошлого. То есть прекрасные и ужасные люди встречаются и в прошлом, и в будущем. Задача – значительно увеличить число альтруистов. Здесь Ефремов стремится «показать, как впервые в европейском мире родилось представление о гомонойе — равенстве всех людей в разуме, в духовной жизни, несмотря на различие народов, племён, обычаев и религий… В этом–то собственно главный стержень этого этапа развития истории человечества (с нашей, европейской + индийской точки зрения)»1105. Ефремов ищет путь к развитию альтруистических отношений, совершенствования человека с помощью духовных практик Востока (вот они снова – парапсихологические свойства). Это придало писателю популярность среди людей, далеких от коммунистических идеалов и футурологических интересов: ««Лезвие бритвы» и по сие время считается высоколобыми критиками моей творческой неудачей. А я ценю этот роман выше всех своих (или люблю его больше). Публика его уже оценила — 30–40 руб. на чёрном рынке, как Библия. Всё дело в том, что в приключенческую рамку пришлось вставить апокриф — вещи, о которых не принято было у нас говорить, а при Сталине просто — 10 лет в Сибирь: о йоге, о духовном могуществе человека, о самовоспитании…»1106, – писал И. Ефремов. Истинная свобода – не просто социальная. Чтобы стать свободным, человек должен освобождаться от внутренних фильтров, от психологических блоков и, возможно, телесной оболочки. А это постановка вопроса на грани религиозных исканий. Богоискательство вообще присуще фантастике (в том числе советской), потому что многие сюжеты основаны на контакте с высшим разумом1107. Коммунистическое воспитание прививало недоверие к христианству, и Бога было проще искать в других традициях. Но Ефремов вовсе не собирался превращаться в восточного гуру. Его проект – социальный, а не религиозный. А. Константинов проводит параллели между Ефремовым и Чернышевским, тем более, что на них указывал и сам фантаст: ««Лезвие бритвы» — это обновлённая через столетие после знаменитого романа Н.Г. Чернышевского версия «рассказов о новых людях», представителях будущего в настоящем. Иван Антонович отмечал, что «Чернышевский первым заговорил о прекрасном будущем, как о настоящей реальности, достижимой в соединённых усилиях людей»1108. «И думается, почему бы людям не создавать дружеских союзов взаимопомощи, верных, стойких и добрых? Вроде древнего рыцарства… Насколько стало бы легче жить. А дряни, мелким и крупным фашистикам, отравляющим жизнь, пришлось бы плохо», — рассуждает героиня романа — итальянка Сандра»1109. А вот если «новые люди» не победят, то наступит нравственная, а за ней и социально–экологическая деградация, описанная в романе «Час быка» (1968). «Час быка» ставил задачу положить начало выяснению «препон и задач психологической переработки людей в истинных коммунистов, для которых ответственность за ближнего и дальнего и забота о нем – задача жизни и все остальное, АБСОЛЮТНО ВСЕ – второстепенно, низшего порядка»1110. Таков критерий коммуниста по Ефремову. Коммунист – это альтруист. В «Часе быка» под предлогом космического конфликта Ефремов сводит две общественные системы, два пути человечества, две философии. Первый – планета Торманс, оказавшаяся в тупике экологической и социальной деградации, нравственного одичания. Эта антиутопия перекликается с опасениями социальных мыслителей 70–х гг.: «за несколько лет до «Римского клуба» Ефремов затронул тему пределов роста неразумного хозяйствования. Впрочем, сам он в предисловии к книге ссылается на Богданова и Ленина, ещё в начале ХХ века обсуждавших эту проблему»1111. К катастрофе привела философия власти, иерархического общества, принципы которой сформулированы в учении «Великого гения Цоама», духовного отца тормансианской олигархии. «Прочитав это имя в обратном порядке, нетрудно увидеть, что речь идёт о Мао Цзэ–дуне»1112. Но принципы «Цоама» – квинтэссенция современной цивилизации, которая роднит бюрократический «социализм» и олигархический капитализм (о близости двух моделей индустриального общества говорили также инакомыслящие). Эту ловушку авторитарно–индустриальной цивилизации, в которую попало человечество (увы, не только на Тормансе), Ефремов называет «инферно». Выход из «инферно» предлагает восторжествовавшее на ефремовской Земле будущего учение Эрфа Ромма – не Маркса, отметьте. Имя Эрфа Рома легко расшифровывается как Эрих Фромм – официально осуждаемый в СССР философ–неомарксист и гуманист. А. Константинов справедливо замечает, что учение Эрфа Ромма не полностью соответствует взглядам Э. Фромма, а является синтезом идей последнего и самого И. Ефремова. А. Константинов так реконструирует основные положения «роммизма»: «Разработанный им путь выхода из инферно можно для простоты разложить на три взаимосвязанные компоненты: — принятие и осуществление в жизни принципов ноосферной, гуманистической этики — забота о ближнем и дальнем (включая будущие поколения людей), уважение свободы человека, неустанное стремление к нравственному самосовершенствованию; — борьба за лучшее общество; — воспитание воли к Жизни через умножение познания и красоты»1113. Все это хорошо, но здесь Ефремову уже не хватает утопии – конкретной социальной программы, которая обеспечила бы воплощение этих замечательных принципов в жизнь на реальной Земле. Цензура не расшифровала крамольных намеков романа, и лишь позднее писатель попал под подозрение как критик не только капитализма и маоизма, но и советской действительности: «…писатель допустил ошибочные оценки проблем развития социалистического общества, а также отдельные рассуждения, которые дают возможность двусмысленного толкования»
Главная