Наша остановка в помещичьем имении и дальнейший путь по районам
|
| 17.04.2014, 18:02 |
Подъехав к имению барина, наша кавалерия оцепила его и расспросила батраков-сторожей, дома ли «барин» и вся его семья, как он вооружен, бежал ли из имения в дни революции, когда возвратился и т. д.
Оказалось, хозяин имения не убегал. При отобрании земли и урезывании его в живом и мертвом инвентаре он оставался в имении и приучался сам работать. Но с приходом немецко-австрийской армии, с восстановлением на Украине царства гетманщины, возвратившей помещикам отобранные у крестьян силою оружия землю и инвентарь, он все это принял и живет опять по-барски, за счет батраков.
Пока разведчики выясняли через сторожей, что нам нужно было знать, в имении поднялся шум. Кое-кто из преданных барину людей бросился бежать, но неудачно: заставы их частью задержали; частью же перестреляли уже вдогонку как проскочивших заставы и не остановившихся и не отозвавшихся на оклик секреток.
По выяснении всего того, что входило в задачу разведчиков, и после случившейся неожиданности с ненужными, но по положению неизбежными жертвами отряд вступил в имение и разместился в нем.
Вступление в имение, естественно, вызвало много шуму в его дворах.
Хозяин-барин в тревоге. Он выскочил с ружьем на крыльцо и начал было злобно звать к себе сторожей. Но вместо сторожей он увидел перед собой товарища Исидора Лютого, Щуся и меня. Я ему сказал:
– Не волнуйтесь и напрасно не кричите. Сторожа ваши указывают нашим солдатам сараи, в которых можно было бы разместить лошадей.
Барин отвел свое ружье в сторону и, не спросив, кто мы, произнес:
– А, милости просим, господин начальник, в дом!
Исидор Лютый и Щусь расступились и дали мне дорогу вперед. Мы пошли за барином в дом. Не успели войти в залу, как он, «барин-то наш», кричит жене, детям и горничным:
– Ложитесь и спите спокойно. Это – свои люди.
И, повернувшись к нам, спрашивает:
– Правда, я не ошибаюсь, вы – военные, свои люди, вероятно, из Александровска или из Мариуполя?
– Нет, нет! Мы из Екатеринослава, державная варта, – поспешил ответить ему товарищ Щусь.
– Тем лучше. Мы имеем честь видеть в своем доме высшее начальство охраны государства, – полушутя сказал Щусю барин и в то же время побежал из залы в другую комнату.
Во время отсутствия барина из залы я попросил товарища Лютого снять с меня погоны и спрятать их. Когда барин вскочил к нам вторично в залу, я был уже без шинели и без погон. Это его несколько смутило. Но я дальше не стал уже ждать, пока он придет в себя и начнет нас расспрашивать снова. Я попросил его созвать всех обитателей этого дома в залу, чтобы я мог их предупредить кое о чем.
Барин побелел, как стенка. Ноги его задрожали, и он, расставив руки и полукрича, вот-вот разрыдается, произнес:
– Так в чем же дело, господа? Вам деньги нужны? Я вам дам их сейчас, только, ради бога, я вас умоляю, не убивайте меня! – и, всхлипывая, нагнув лицо в пол, стал перед нами на колени.
Я и товарищ Щусь подскочили к нему и, схватив его за руки, подвели его. Он весь дрожал и твердил:
– Я не шел против народа. Поверьте, что если бы не сама власть отобрала у народа землю и инвентарь, я сам никогда не пошел бы против народа…
И теперь он плакал, словно маленький мальчик. Товарищ Лютый, зло усмехаясь над барином, над его жалкой трусостью, ни с того ни с сего выпалил:
– Батько, бросьте вы возиться с ним! Поверьте, что он с вами никогда не возился бы, а поспешил бы если не убить, то дать вам сапогом в лицо или прикладом по голове…
Я несколько укоризненно взглянул на товарища Лютого, и он замолчал.
С большим трудом я и товарищ Щусь уговорили барина перестать плакать и свести всю свою семью со всеми слугами и служанками дома в залу, чтобы я мог их предупредить, чтобы они не пытались убегать из имения и т. д.
Пока мы возились с барином, барыня давно оделась и приказала своим слугам одеться. Это ускорило дело, и вышедший за ними хозяин сразу же привел их в залу. Всем им я сказал:
– Господа, не бойтесь и не волнуйтесь. Ничто плохое вас не ожидает. Я только прошу вас всех за время нашей стоянки здесь не делать никаких попыток к бегству из имения. В противном случае имение будет сожжено, скот угоним с собою, а убегающих уничтожим, независимо от того, будут ли они сами хозяева, т. е. бары, или их рабыни – прислуги.
Прислуги по обыкновенной рабско-лакейской своей глупости, выслушав все, что я говорил, посмеивались. А одна даже заспорила с нами о том, что ей через час нужно будет готовить для «барыни» и она везде пойдет из дому и т. д.
Хозяйка долго всматривалась в нас и после того, как я сказал:
– Теперь вы все свободны, освободите нам залу, – спросила:
– Кто же вы такие, господа?
Это дало мне повод рассказать ей вкратце, что мы – враги помещиков и кулаков, враги их царя-гетмана, враги посадивших его на трон немецко-австрийских офицеров и исполняющих их распоряжения подчиненных им солдат.
– Мы, – в заключение добавил я барыне, – боремся за волю всех униженных и оскорбленных властью людей вашего, мадам, и вам подобного барского положения, силою которого воздвигаются троны дураков, вроде преступного по отношению к трудовому народу Украины гетмана Павла Скоропадского, строятся тюрьмы для того, чтобы гноить в них тех, кого ложь вашего и вам подобного барского положения делает преступниками и ворами, строятся эшафоты, чтобы казнить на них лучших по своей отваге борцов за свободу угнетенных, и вообще строится много, несравненно больше того, что можно вам, мадам, еще сказать, преступного по отношению к тем, трудом которых вы живете, за счет пота и крови которых вы и вам подобные бездельничаете и которым при малейшем вашем капризе вы находите себя вправе плевать в лицо, выгонять со службы, ничего не уплачивая или по крайней мере стараясь не платить за затраченный ими на вас до этого дня труд…
Барин сидел и плакал. Прислуг и барчат уже не было. Барыня хотела нас еще слушать, и когда услыхала от меня, что нам нужно отдохнуть («будьте любезны оставить нас одних в зале»), лишь тогда она, кряхтя и краснея, начала подыматься с кресла и, став уже одной ногой за дверь, все-таки не утерпела переспросить нас:
– Так вы, господа, своей честью заверяете нас, что жизнь наша останется неприкосновенной?
– Пока вы не возьмете в руки оружие, – ответил ей товарищ Лютый.
– Ах, кстати, насчет оружия! – воскликнул товарищ Щусь и тут же, подскочив к хозяину, попросил его сию же минуту снести все огнестрельное и холодное оружие, какое имеется в доме, к нам в залу.
Барин совершенно раскис и просил Щуся сказать об этом барыне.
Товарищ Щусь нагнал за дверью барыню, прислушивавшуюся, о чем мы говорим с ее барином, и повторил то же самое ей.
Через 20 минут все оружие: шашки, кинжалы, револьверы – было снесено к нам в залу. И теперь только мы могли покинуть дом барина и выйти во двор, чтобы повидаться с Марченко, Каретником и Петренко и посоветоваться с ними о дальнейшем нашем движении.
На дворе близилось к рассвету. Часть бойцов, раскинувшись посреди двора, мертвецки спала; другая часть охраняла место нашего расположения; третья же часть, зарезав двух барских бычков, занималась приготовлением завтрака для всего отряда.
Товарищ Петренко указал мне в сторону села Дибривок и сказал:
– А Дибривки горят, Батько.
Действительно, огромное зарево виднелось в той стороне. Я только взглянул туда, но ничего не сказал ему в ответ. Надо сказать правду, товарищ Петренко хотел услыхать от меня утешительный ответ. Он был немного растерян в это время. Вместо ответа на его ко мне обращение я предложил всем встретившимся со мною, кроме дежурившего товарища Каретника, идти со мною в дом барина, в отведенную нам залу, и ложиться спать. Мы пошли в дом.
До этого, когда я со Щусем и Лютым вышли из дома барина, мы оставили у дверей залы, куда было снесено барыней оружие, часового. Барыня не утерпела и попыталась подкупить его, прося сказать ей правду: кто мы и что мы думаем сделать с ее семьей?
Все это было, конечно, пустяками. Но повстанец-часовой толкнул барыню прикладом в грудь. Она разъярилась и выхватила револьвер, но повстанец умело отбил его, ударив барыню по руке винтовкой. Теперь она находилась в истерическом состоянии.
Вся эта история нас сильно раздосадовала. Барыня не приходила в чувство нормальной женщины. Я сразу бросился к ней с извинениями за часового, но напрасно: барыня настроилась непримиримо и кричала:
– Вон из моего дома! Вон из моего имения!
Махнув на нее рукой и поставив вокруг дома часовых, мы ушли во двор и там легли, чтобы немного поспать.
* * *
Солнце взошло. Я приподнялся и невольно бросил свой взор в сторону Дибривок (25 верст расстояния). Теперь уже никакого огнища оттуда не было видно. Подымались лишь черные клубы дыма, закрывая собою синеву неба и своей страшной чернотой напоминая нам вчерашний день, который не изгладится из моей памяти всю мою жизнь.
Я долго лежал и думал об этом вчерашнем дне, долго и с болью на сердце думал о том, как реагировать по отношению к нашим врагам, прямым участникам во вчерашних событиях… Однако усталость брала свое. Я повернулся на другой бок и снова уснул.
Пока я и бойцы спали, наши дежурные разведочные части, находясь в разъезде, поймали тачанку с тремя вооруженными немцами, кулаками из немецкой колонии Мариенталя. Товарищ Каретник сам не решился их опросить и расстрелять. Он разбудил меня и остальных товарищей.
Я уже знал, что задержаны они нашими разведчиками под именем губернской варты, и поэтому, как только подошел к ним, я их спросил:
– Вы, бандиты, почему с оружием разъезжаете? Где были?..
– Мы не бандиты, мы ездили бить бандитов, – услыхал я в ответ.
Далее я узнал от них, что они ездили в село Дибривки помогать немецко-австрийским войскам поймать Махно и Щуся и проучить дибривских крестьян, не признававших власти гетмана и немецко-австрийского командования.
– И что же, поймали вы Махно и Щуся? – спросил я их.
– Нет, не поймали мы их из-за трусости регулярных австрийских войск, – ответили мне эти «герои». – Но зато все село сожгли! – воскликнул один из них.
Я начал нервничать и постепенно становился зол. К тому же по нашим следам прибежало еще несколько человек крестьян из села Дибривок, и товарищ Щусь завел их ко мне. Они рассказали мне, что видели всех этих кулаков в селе, как они жгли их дворы, и что село почти все сожжено и догорает.
Далее я прекратил опрашивать этих немецких кулаков. Перестал и держать себя перед ними как начальник гетманской варты. Я сам сорвал с себя офицерские погоны и тут же заявил им:
– Больше говорить мне с вами, господа, не о чем. Я есть тот самый Махно, которого вы ездили в Дибривки ловить. А это, – указал я на стоявшего сбоку меня Щуся, – мой друг, Федор Щусь. Мы оба – те самые Махно и Щусь, которых вы ездили ловить, чтобы посмеяться над нами, а затем убить нас и с нами всех тех, кого вы считаете крестьянами-бунтовщиками, не признающими власти гетмана и немецко-австрийского командования над революционной страной…
Слушая меня, кулаки-колонисты судорожно согнули свои колени и упали наземь крича:
– Товарищ Махно, мы… мы пойдем с вами и будем верно служить вашему делу и вам!..
И что-то еще выкрикивали они, но я не мог уже дольше выслушивать их. Услыхав их первые слова, я схватился за голову и заплакал, убегая из помещения от них и от своих друзей. Больше меня уже не интересовали ни их смерть, ни жизнь. Я видел в них дешевых и подлых негодяев и старался не видеть их.
Я выскочил из помещения без фуражки на просторный двор барской усадьбы и, точно помешанный, ходил по этому двору, нет-нет да и глядя в сторону Дибривок, откуда по-прежнему виднелись подымавшиеся черные клубы дыма, застилая собою небо… Потом я попытался остановиться, так как почувствовал в себе какие-то новые вопросы. И уже остановился, но вместо сосредоточения на этих вопросах я выхватил из кармана браунинг и совершенно безотчетно, то нажимая на курок, то целуя браунинг, приставил его к виску. Но вдруг я отчетливо почувствовал его холодное прикосновение. Во мне подымалось что-то непонятное, страшное. Я испугался сам себя и постарался увидеться с кем-либо из близких мне людей. Направляюсь к навесу, под которым отдыхал. Под навесом много бойцов уже подымалось. По пути я встретился с Каретником. Он шел сообщить мне о том, что наши разъезды поймали еще несколько тачанок с вооруженными собственниками-«хуторянами» (кулаками), возвращавшимися по домам из села Дибривки.
– А куда вы дели первых трех негодяев? – спросил я его.
– Расстреляли.
– Убейте и этих собак! Никому и никакой пощады из вооруженных врагов революции с сего дня мы не дадим!..
– Такого же мнения и я, – ответил Каретник. – Но, – добавил он, – Марченко против.
– С Марченко мы поговорим сообща. А пока скажи ему от меня: пусть он положит свою сентиментальность в карман! Он занял, кажется, сегодня дежурство по отряду. Пусть приготовляет отряд к выезду по дороге на Комарь (греческое местечко).
И Семен Каретник ушел от меня. Я остался опять один, но теперь я уже не волновался. Я обдумывал цель нашего выезда. Она заключалась в том, чтобы как можно скорее облететь районы и информировать крестьянство о том, что совершила буржуазия вместе с немецко-австрийскими войсками над населением села Дибривки. За это время отряд выстраивался и поджидал последних своих разъездов.
Я подошел к отряду, поздоровался с бойцами и начал с ними беседу о нашем пути и действиях. Пока окружившие меня друзья-повстанцы выслушивали меня, к нам наши разъезды подвели еще одну тачанку с тремя вооруженными кулаками-колонистами и четвертым – связанным по рукам и ногам и избитым крестьянином из-под Дибривок. Его эти кулаки заподозрили в революционности и при своем возвращении из Дибривок взяли с собою в свою колонию для пыток.
Я закричал на своих разведчиков:
– Почему вы не разоружили их?
А кулаки отвечают мне:
– Мы свои. Нас не нужно разоружать. Мы оружие получили от властей…
Но мы их все-таки разоружили.
Избитый крестьянин меня узнал и разрыдался. Его развязали. Он рассказал нам о том, что вообще творилось палачами в Дибривках. От него мы узнали, что в селе наиболее свирепствовали немцы-колонисты из колонии Красный Кут.
Записав эту колонию и определив ее месторасположение, я предложил этому крестьянину сказать откровенно, что хочет он сделать с этими кулаками, которые его взяли на дороге под селом, избили до неузнаваемости, затем связали и везли к себе в колонию для дальнейших пыток. Крестьянин просто и ясно ответил мне:
– Они дураки. Я им ничего худого не хочу делать.
Но другие крестьяне, ранее прибежавшие к нам, его односельчане, да и вооруженные повстанцы кричали на него, обзывая его глупым и требуя кулаков в свое распоряжение. Они взяли этих кулаков и тут же отрубили им всем головы.
Тяжелая эта была картина – уничтожение жизней разнуздавшихся в борьбе с революцией кулаков. Но уничтожение это было необходимо хотя бы уже потому, что не только мы, передовые застрельщики бунта и революции, перестали видеть у врагов революции какое бы то ни было идейное побуждение в борьбе с нею и начали их тем сильнее ненавидеть, но перестала видеть в них идейных врагов и широкая масса украинских тружеников. Их и масса начала ненавидеть так же, как ненавидел их каждый из нас за их гнусные преступления против народа и против всего лучшего, к чему трудовая масса стремилась.
Скоро собрался весь наш отряд и мы тронулись в путь на Комарь. В последнем разогнали гетманскую варту и созвали все население на митинг. Я и товарищ Марченко выступили на этом митинге. Осветили населению нападение буржуазии и немецко-австрийских войск на село Дибривки и все то, что нападавшие учинили над населением этого села и самим селом. Потом обратились к трудовой части населения села Комарь с призывом передавать по всему Комарскому району об учиненных над дибривскими крестьянами злодеяниях и восставать с оружием в руках повсеместно против буржуазии и ее защитников – немецко-австрийских экспедиционных армий.
В селе Комарь к отряду сразу же присоединилось несколько человек греческой крестьянской молодежи на своих лошадях.
Отсюда мы направились на татарское село Богатырь и провели в нем большой митинг. Потом повернули на Большой Янисель (тоже греческое село) и Времьевку. И всюду, неся смерть гетманской варте и разрушение ее учреждениям, а также разгоняя немецко-австрийские карательные воинские части и уничтожая их штабы, мы проводили митинги, призывая крестьян, рабочих и трудовую интеллигенцию не сидеть молча и сложа руки под гнетом гетманщины, а решительно выступать самим и призывать других к выступлению против нее, беспощадно вырывая и уничтожая на этом пути все, что от нее исходит против революции и что немецко-австрийские штыки вколачивают в нашу трудовую жизнь.
Времьевские крестьяне готовы были в тот же день к открытому выступлению вместе с нами. Но не было достаточно оружия. Тогда они, не считаясь с завтрашним днем – с тем, что будет им завтра, когда мы оставим их село и выедем далее, – предложили нам вмешаться в их дела с кулаками, отобравшими у них при помощи немецко-австрийских войск завоеванные революцией и превращенные в общественное достояние мельницы и маслобойни, где теперь сымалась с крестьян большая плата за помолы и выделывание масла.
Мы тогда отдельно созвали богатеев и кулаков и предложили им отказаться от мельниц и маслобоен в пользу всего общества, став равными и свободными членами его.
В результате серьезных и спокойных наших бесед выяснилось, что положение с этими предприятиями таково, что если хозяева и откажутся от них в пользу общества, то все равно общество ими пользоваться не будет. Гетмано-немецко-австрийские власти скорее их закроют, чем допустят, чтобы в конкретной общественной жизни крестьянства на местах торжествовали принципы революции.
Повстанческая масса, даже ряд командиров, в особенности беднота села Времьевки, настаивала на том, чтобы взорвать и сжечь эти общественные предприятия.
– Раз, – говорили крестьяне, – власть немцев и гетмана отобрала эти предприятия от всего общества, которое завладело ими по праву завоеваний революции, и передала их опять богатеям с угрозой, что если они откажутся от них в пользу общества, то она их опечатает и закроет, то пусть же их не будет совсем в нашем селе. Прогоним власть, тогда построим новые.
Такое намерение крестьян и повстанцев меня несколько встревожило. Я пошел снова на собрание, на общий сход крестьян. И на сей раз мы сообща решили установить временно, до изгнания буржуазии и ее власти, минимальную плату за помолы и выделывание масла, оставив эти предприятия в ведении их «хозяев». Одновременно мы поставили богатеям, хозяевам их, на вид, что если они с этим постановлением тружеников не примирятся и, чтобы нарушить его, обратятся за силой немецко-австрийских штыков, то они в любой день поплатятся за это своими жизнями, за которыми повстанческие отряды войск имени Батько Махно всегда смогут сюда прибыть…
Хозяева предприятий поклялись, что они останутся верны народному решению и будут подчиняться ему.
Тут же, в селе Времьевке, повстанцы узнали подробности о колонии Красный Кут.
– Это – немецкая колония, – говорили крестьяне, – она вооружена с головы до ног. Она является руководящим центром борьбы кулаков и гетманцев с революционными крестьянами-бедняками. Всего несколько дней назад из этой колонии здесь разъезжали гонцы. Они собрали всю варту и многих из кулаков по всему району, куда-то увели их с собою и еще не возвратились обратно. Носятся слухи, что они выехали в какие-то другие районы воевать с повстанцами…
Для меня ясно было, куда все эти гетманские отряды выехали. Это они нас атаковывали регулярными немецко-австрийскими частями в селе Дибривках. Теперь они остались в Дибривках и грабят село или же где-либо плетутся по нашим следам, но не успевают настичь нас, отстают.
Я сказал крестьянам, что мы думаем эту колонию разоружить, и спрашивал у них, большая ли она.
– О, – зашумели крестьяне. – Вы ее не разоружите. Она хотя и небольшая, всего 60–70 дворов, но она хорошо вооружена. Люди ее – отчаянные стрелки и имеют большие запасы оружия. Они часто обучаются стрельбе из пулеметов…
– Ага, с такими хорошо и сразиться! – раздавались голоса в рядах нашего отряда. – Веди нас на эту колонию, Батько!
И мы из Времьевки взяли направление на эту колонию. В дороге я созвал командиров отряда. Мы заранее распределили роли в предстоявшем деле окружения и занятия этой колонии по возможности без жертв. В два часа дня мы ее окружили и повели наступление на нее.
Колонисты только что начали съезжаться из села Дибривки по домам. Они встретили нас сильным ружейным и пулеметным огнем. Мы ответили им тем же. И скоро наша кавалерия в 35–40 человек ворвалась в колонию. Но ввиду того что жители ее засели в бойницах, специально поделанных для защиты от возможных наступлений, наша кавалерия была сразу же частью перебита, а частью выброшена метким огнем из колонии.
Ко мне подбежали командиры и просили посоветоваться, стоит ли нам эту колонию занимать. Она-де хорошо защищается и, вероятно, будет защищаться до конца. Мы напрасно потеряем много бойцов.
Я, спокойно стоя окруженный своими друзьями-помощниками, выслушал их и опять настаивал на том, что мы должны эту колонию взять. Она богата оружием. Мы должны его у нее забрать.
Командиры разъехались по своим местам. Я с Каретником, Лютым, Щусем и другими рядовыми бойцами вскочили с огорода в один двор. Овладев двором, взяли человек пять в плен и вышли с ними на улицу. Огонь и с той, и с другой стороны начал затихать. И наша кавалерия снова ворвалась в колонию. А с другой стороны ворвалась и пехота.
Таким образом колонию заняли. Но сдалось нам только четыре человека колонистов. Всего мы насчитали перед собою 10 человек. Остальные – часть еще не возвратилась из своего похода на село Дибривки, а часть, возвратившаяся и теперь боровшаяся с нами, попряталась. Однако мы их не искали. Колония была подвергнута обыску с целью найти оружие. Насчет же попрятавшихся колонистов я лишь предупредил командиров и повстанцев быть особенно бдительными и смотреть в оба, чтобы не быть перебитыми из-за углов.
Тем временем, пока отряд возился с обыском и забирал хороших, нужных отряду лошадей, наши заставы вокруг колонии задержали массу колонистов, съезжавшихся из-под Дибривок, из которого они с помощью регулярных немецко-австрийских войск нас выбили и которое сожгли почти все, перестреляв предварительно многих крестьян и переизнасиловав многих крестьянок.
Всех их свели в одну группу и привели ко мне вместе с подводами патронов, винтовок, седел, шашек и разного калибра немецких и австрийских бомб. Это немецко-австрийское командование наградило их за оказываемое ими его войскам содействие по борьбе с революцией.
Все подведенные ко мне «герои» борьбы с безоружным населением села Дибривки и вообще с революционным украинским населением были запыленные и до смерти перепуганные негодяи.
Хотелось посмеяться над этими сознательными и бессознательными исполнителями роли палачей. Однако мое положение, да и время мне не позволили заниматься шутками. Я спросил их лишь об одном:
– Для чего вы, господа, свозите такую массу разного оружия?
– Защищаться от всевозможных банд, – ответили они мне.
– А разве население села Дибривки – бандиты? – переспросил я их. Ответа не последовало. Все они молчали.
– Так вот, господа, – сказал я им, – ваше злодейство в отношении населения села Дибривки, в отношении революции и революционеров поставило нас, революционных повстанцев, на путь отомщения вам и вашему классу вообще, с оружием в руках действующему против революции.
Они что-то хотели мне сказать, но я ушел от них, чтобы сделать распоряжение по отряду, производившему обыск в колонии: объявить всему населению колонии выйти из нее в поле, а колонию зажечь.
Через полчаса все жители колонии и скот были выведены в поле, а колония от края до края охватывалась огнем. Легкий ветерок посодействовал задаче. Колония быстро превратилась в сплошной костер.
И только теперь попрятавшиеся ее защитники выскакивали из своих подземных нор. Но они тут же погибали. Во всех дворах, в скирдах соломы и сена, в клунях и сараях – везде в этой колонии было попрятано множество патронов, всякого оружия, бомб. В одном дворе находились трехдюймовые снаряды. Все это теперь было охвачено сплошным огнем и с силой почти в каждом дворе взрывалось. Это не давало никакой возможности ни повстанцам вскакивать в колонию, в ее дворы, чтобы переловить защитников ее, ни этим последним выскочить в те стороны, где не было повстанцев. Защитники ее начали стреляться, и, кажется, все пострелялись, или же были убиты тем, что они приготовляли для убийства других.
Находившееся в поле население колонии Красный Кут спрашивало у повстанцев:
– Куда вы нас увезете?
Повстанцы им отвечали:
– Мы вас никуда не повезем. Все вы свободны. От вас, вероятно, часовые сейчас отзовутся, и вы, – советовали им повстанцы, – идите себе туда, куда пошли дибривские крестьяне и крестьянки со своими детьми. И делайте вы то же, что будут делать они, дибривские крестьяне и крестьянки, над которыми ваши отцы, мужья и сыновья грубо посмеялись, которых ваши отцы, мужья и сыновья частью избили, частью переизнасиловали, а хаты сожгли…
Услыхав этот грубоватый, но, по существу, справедливый ответ повстанцев, я подошел поближе к этой группе жителей, среди которых большинство были женщины, и, извинившись перед ними за то, что мы не нашли данных, чтобы можно было их колонию оставить в неприкосновенности, добавил к совету повстанцев:
– Да, да, повстанцы правильно вам сказали, куда вам идти. Указанный ими путь сроднит вас всех с трудовым крестьянством. Идите странствовать и временно, до торжества революции, быть может, страдать. Но своим, близким вам из буржуазного класса, говорите откровенно, за что мы сожгли ваши богатые дворы, за что уничтожаются жизни ваших отцов, мужей и сыновей. Рассказывайте им правду и внушайте всем вашим близким, поддерживающим гетмана и немецко-австрийское юнкерство в их преступлениях против трудящихся, что на эти их преступления лучшие сыны трудового крестьянства обратили должное внимание. Эти их преступления вызовут небывалую в мире месть украинских тружеников всей буржуазии под нашим организационным руководством. Никто и ничто ее от этого не спасет, если она своевременно не опомнится и добровольно не откажется от своего господского положения в стране.
Жители колонии пошли в направлении других колоний и кулацких хуторов. Больно было смотреть на их растянувшееся вереницею шествие. Но иначе поступить в отношении колонии Красный Кут мы не могли. Мы не могли оставить ее в неприкосновенности. Мы должны были уничтожить эту колонию вместе с той частью ее хозяев, которая, не будучи никем принужденно мобилизованной, а ради одного только удовольствия поиздеваться над революционным крестьянством, бросила своих жен и детей, бросила свои домашние работы и, взяв в руки оружие, поехала под село Дибривки помогать экспедиционным войскам убивать его трудовое население.
Уничтожением этой колонии и последовательно ряда других кулацких хуторов по возможности вместе с их хозяевами, прямыми участниками в сожжении села Дибривки, в издевательствах над его жителями, в убийстве лучших из молодежи, мы должны были сделать последнее наше предупреждение буржуазии. Мы должны были дать ей знать, что мы, революционные крестьяне, взялись за оружие с целью решительной и полной победы над нею, над ее строем и политическими режимами; что на этом пути мы ни перед чем не остановимся; что чем больше буржуазия допустит кровавых ужасов и уничтожающих села пожаров в целях удержания за собою власти произвола и подлости в отношении трудовой части украинского народа, тем с большей ожесточенностью мы будем ее атаковывать со всех сторон, на всех путях, уничтожая и ее самое, и ее усадьбы… |
|
Категория: ИСТОРИЯ МАХНОВСКОГО ДВИЖЕНИЯ | Добавил: historays
|
| Просмотров: 1312 | Загрузок: 0
| Рейтинг: 0.0/0 |
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ] |
Главная